Домик над обрывом - Дарья Доцук Страница 10

Приходится дважды повторить вопрос, прежде чем Великанша неохотно разжимает губы и отвечает:

– Лечебные травы.

– Откуда ты знаешь, что они лечебные? Может, они ядовитые?

– Руфина знает. Это народный рецепт.

Руфина знает! А ещё она знает, как превращать девушек в коз! Неужели Великанша не видит, какие у Лапушки глаза человеческие? И как у Руфины в доме всегда темно и прохладно, точно в норах и чащах, где духи живут? Разве можно доверять ей мою маму?

– А почему мы сами не можем их нарвать? – интересуюсь я. Она же высокогорная Великанша! Должна все травы наизусть знать!

Великанша тянется за половником и случайно задевает мамину голубую чашку, которую приготовила для отвара. Я отскакиваю, чашка летит на пол, но не разбивается. Только один треугольный кусочек откалывается.

– Да что ты под руку лезешь? – ругается Великанша и с кряхтением сгибается пополам, чтобы подобрать чашку.

– Я лезу, потому что хочу, чтобы мама не болела!

Она даёт мне чашку:

– На, иди выбрось в уличную помойку. Битое в доме – плохая примета. И мусор прихвати.

Уличная помойка стоит на самом краю посёлка, напротив Старого пруда. Время от времени приезжает грузовик и забирает мусор.

Мальчик встречает меня у калитки, и я замечаю, что у него появились длинные красные штаны. Пока мы идём к помойке, я рассказываю про этот «лечебный» отвар. Мальчик хмурится и качает головой, понимает, что Бурая медведица, не станет просто так, по доброте душевной, кого-нибудь лечить. Скорее наоборот – при первой же возможности превратит маму в козочку.

Когда мы проходим мимо дома Руфины, я спрашиваю:

– Может, подкинем ей эту чашку раз это плохая примета?

Очень хочется, но злых духов дразнить нельзя, а Медведица и так что-то против нас замышляет.

– Вон они, её травки-ягодки, – фыркаю я.

В чисто вымытом кухонном окне виднеется протянутая под потолком верёвка, а на ней пучки трав, мешочки, коса из чеснока. По ночам Руфина надевает медвежью шкуру и носится по лесу, собирает травы, а когда возвращается, варит зелье и поит бедную Лапушку, а не то вдруг снова человеком станет?

Я с трудом забрасываю пакет, который дала мне Великанша в высокий мусорный бак. Теперь очередь маминой чашки. Я смотрю на нее, провожу пальцем по сколу, но не выкидываю. Оглядевшись, оставляю на обочине.

На следующий день Руфина появляется у нас на пороге. Прямая как палка и высушенная, как чеснок, вот-вот в шелуху превратится.

Я притаилась за перилами на лестнице и наблюдаю.

Великанша бросает булькающий на плите компот и бухает через комнату навстречу Руфине.

– Ой, Руфа, привет!

– Здравствуй, моя хорошая. Да я вот проведать зашла. Ну, как дочка?

– Да как? То лучше, то хуже… Сама не пойму. Ты не стой, проходи! Сейчас тапочки дам…

Великанша оглядывается, но все тапочки поразбежались. Она скидывает свои громадные шлёпанцы и услужливо пододвигает Руфине, а сама остаётся босой.

– Да ничего, я так! – машет Руфина.

У неё ступни худые и длинные, и шлёпки Великанши ей точно не подойдут.

– Больши́, да? – переживает Великанша. – Сейчас Ольгины принесу.

Она уходит и возвращается с мамиными вязаными сапожками. Такие Руфине годятся. Она заталкивает в них свои белые с фиолетовыми прожилками ноги и усаживается за стол.

Великанша быстро подаёт чай и ставит тарелку с вафлями и зефиром.

– Ну? – спрашивает Руфина.

– Ой, Руфа, плохо ей, – Великанша горбит плечи, и наша с мамой фотография морщится у неё на футболке.

– Отвар даёшь, как я сказала?

– Даю, каждый день по литру.

– Выпивает всё?

– Ну, когда как.

Руфина качает головой:

– Надо выпивать всё. Вот, я тебе ещё принесла.

Она достаёт откуда-то из-под складок платья туго завязанный узлом прозрачный пакетик с какой-то жёлто-зелёной крошкой.

– Ой, Руфа, спасибо!

– Это разведи в молоке и давай два раза в день. Не волнуйся, поставим дочку на ноги. Моя мама и не таких ставила, но это дело не быстрое.

Руфина говорит неторопливо и наставительно, как директор школы на линейке. Мне-то всё про неё ясно: зубы заговаривает, а Великанша ну совсем ничего не замечает, талдычит своё: «Спасибо, спасибо!». Сбегала за деньгами, но Руфина не берёт. Великанша ей ведро помидоров, она отказывается. Зачем ей помидоры, когда она ничего, кроме козьего молока, не любит? Вот заколдует маму, и будет у неё вторая козочка, молока в два раза больше. А Великанша чуть не плачет от благодарности. Да что с ней такое?!

Руфина хочет взглянуть на маму, и Великанша ведёт её наверх.

Я прячусь за дверью, а когда они проходят в спальню, слежу за ними через щель.

Руфина трогает мамин лоб и приговаривает:

– Ну, Лапушка моя, как ты себя чувствуешь?

Лапушка! Сердце стучит быстро-быстро. Надо спасать маму! Когда-нибудь папа всё-таки вернётся домой, а мама что же – Лапушка? Он же этого не переживёт, и я не переживу, но на Великаншу надежды нет, она сама как заколдованная. А может, Бурая медведица уже давно всё это замышляет? С тех пор, как мы приехали? Может, это она подослала духа-кошку? От этой мысли в животе холодит, как когда снятся утопленники. Не могут утопленники сниться к добру, а ведь мне они теперь каждую ночь снятся.

Когда Руфина наконец уходит, Великанша начинает заваривать в молоке её травы, и по дому ползёт горький полынный запах. Я выскакиваю из дома, чтобы не вдыхать этот ядовитый пар. Ну как снять такое сильное колдовство? Я сажусь на крыльцо, обхватываю колени и начинаю думать. И тут замечаю выглядывающие из-под ступенек «заячьи уши». Ну конечно! Феи! Феи под Малиновым холмом – вот кто мне поможет.