Сундучок, в котором что-то стучит - Василий Аксенов Страница 10

— Во-первых, мне кажется, я почти убежден, чторадиограмму послал чудак, — начал Юрий Игнатьевич. — Есть некоторые,почти неуловимые флюиды, дружище Гена, по которым все принадлежащие к племеничудаков узнают друг друга. Во-вторых, это безусловно человек старой формации.Об этом свидетельствует уцелевшее в тексте придаточное предложение, «еслипамять не изменяет». Так выразиться, согласитесь, мог только пожилой человекстарой формации. Человек новой формации сказал бы вместо этого что-нибудь вроде«почти уверен» или «уверен на девяносто процентов». И в третьих, дорогойдружище Геннадий, я почти убежден, что истоки тайны не удалены от нас затридевять земель, а находятся совсем поблизости, в центре нашего любимого города…или нашего любимого «бурга», что по-немецки и означает «город». «Бург» —вы видите это слово на вашем ватмане. Может быть, это кончик Петербурга,дружище пионер? Стоп, стоп, предвижу ваши возражения. Существуют Эдинбург,Иоганнесбург, Питсбург и еще добрая тысяча бургов. Да, это так, но вряд ли вкаком-нибудь из этой тысячи городов есть Екатерининский канал. Терпение,дружище юный моряк. Вы хотите сказать: при чем здесь Екатерининский канал и чтотакое Екатерининский канал? «Ринин», Гена, именно этот загадочный, как птицаалконост, «ринин», соседствующий со словом «канал», и образует ЕкатеРИНИНскийканал, который ныне именуется совершенно справедливо каналом Грибоедова.

Вижу, дружище Стратофонтов, отлично вижу искры, летящие изваших глаз, но вы же сами предложили мне отпустить все тормоза и предоставитьволю своему воображению. Ведь я допускаю существование «сундучка» в противовес«бурундучку» и «мафии», независимой от «географии». Позвольте же мне теперьпредложить вам небольшую экскурсию на канал памяти замечательного русскогосатирика, одного из тех людей, которые пробили брешь в культурной изоляцииотсталой царской России. Кам он, олдфеллоу!

Через несколько минут Четвёркин и Стратофонтов уже катили наскрипучем, но вполне надежном велосипеде-тандеме по улицам Крестовскогоострова. Старый пилот сидел впереди и управлял рулем, похожим на рогавысокогорного животного яка. Справедливости ради следует сказать, что за всюдолгую жизнь у старика не было лучшего партнера по тандему, чем сегодняшний.Юрий Игнатьевич не уставал удивляться силе ножных мышц этого еще не совсемсозревшего организма. Тандем летел вдоль обочины тротуара, оставляя за собой нетолько велосипеды, но и многие моторизованные средства транспорта, включая быстроходные«Запорожцы». Иногда к усилиям четырех ног присоединялся и маленький моторчик отпылесоса «Вихрь», который Четвёркин приспособил к тандему еще лет десять назад.Возле светофоров седоки спешивались и продолжали свой разговор.

— Однако, почему среди русского текста мелькаютнемецкие слова? — недоумевал Гена.

— На заре моей туманной юности в Петербурге жило оченьмного немцев, — говорил Юрий Игнатьевич. — Вообразите, дружище Гена,судьба забросила одного из таких петербургских немцев куда-нибудь в Полинезию.Вы сами путешествовали и знаете, какие штучки иной раз выкидывает судьба.Вообразите, старый чудак несколько десятилетий жил среди полинезийцев, и вот назакате жизни ему пришла нужда послать в город своей юности призыв о помощи.Естественно, что за эти долгие годы кое-что перемешалось в его голове,перемешались немецкие и русские слова и… воображаете?

— Конечно, воображаю, — чуть-чуть постукиваязубами от воображения, говорил Гена. — Но почему же, почему этотнесчастный старый человек обратился именно ко мне? Откуда он узнал моипозывные?

— А вы вообразите…

Красный свет переключался на желтый, и Четвёркин незаканчивал фразы.

— Приемистый старикан, — улыбались инспекторыОРУДа, глядя, как устремляется вперед самокатный экипаж.

Через двадцать четыре минуты они подъехали к Казанскомусобору и встали в узкой полосе тени, отбрасываемой памятником фельдмаршалуБарклаю де Толли.

— Дружище Геннадий, вы не обидитесь, если я завяжу вамглаза вот этим чистым носовым платком? — спросил Четвёркин.

— Пожалуйста, пожалуйста, дружище ЮрийИгнатьевич, — сказал Гена, подставляя свои закрытые глаза под носовойплаток с вензелями Санкт-Петербургского яхт-клуба.

Он произнес это небрежно, легко: «Вам нужны, мол, мои глаза?Пожалуйста!» — но на самом-то деле сердце пионера стучало, как африканскийтамтам в период разлива Замбези. Что будет? Какой сюрприз приготовил Четвёркин?В том, что авиатор слегка лукавит, не было никакого сомнения.

Когда Гена открыл глаза, а это произошло спустя не болеетрех минут после закрытия оных, перед ним горели на солнце золотые крыльячетырех мраморных львов!

— Ыре ьва олоты рылья! — вскричал потрясенныйдогадкой мальчик.

— Четыре льва с золотыми крыльями! — торжествующесказал старик. — Вы на набережной Екатерининского канала, дружище Геннадий!

— Но как же вы пришли к такому блестящемуумозаключению, Юрий Игнатьевич? — справившись с первым волнением, спросилГена.

— Сначала было непросто, — скромно ответилЧетвёркин. — Полночи мысль плутала по лабиринтам чистого разума, дружищеюный друг, но потом я вспомнил один дом, где когда-то, лет тридцать пять илисорок назад, я видел сундучок, в котором что-то стучит.

— Где же этот дом, Юрий Игнатьевич? — осторожно,как бы боясь спугнуть своим дыханием ультрамариновую бабочку тайны, спросилГена.

— Вот он, — просто сказал авиатор и махнул своейдряхлой перчаткой «шевро» в сторону серого невыразительного дома, который стоялот Львиного мостика в десяти шагах.