Кит на пляже - Винко Мёдерндорфер Страница 10

Снова стук. За дверью мама.

– Ты зачем запираешься?

Отпираю.

– Чего?

Мама входит. На ней жёлтая блузка и оранжевая юбка. Ничего себе!

– Это что такое? – говорю я со смехом. – Мне показалось, вечернее солнце ко мне в комнату вошло.

– Опять издеваешься, – вздыхает мама и проходит в комнату. Лёгкая походка должна создать впечатление, что она просто так зашла, для развлечения, в ходе вечерней прогулки по дому. На самом дела она пришла проверить, что происходит. – Ты же сама сказала, что предпочитаешь более яркую одежду. Ну вот, – говорит она и улыбается.

– Весьма ярко, – подтверждаю я.

– Ты вечно мной недовольна.

– Довольна, довольна, мамочка.

– Когда ты говоришь «мамочка», я точно знаю, что ты издеваешься, – говорит она серьёзно, почти обиженно. Мне становится её жалко. Может быть, иногда я действительно слишком строго отношусь к своей любимой мамочке. Ох, опять я иронизирую. Ничего не могу с собой поделать.

Мама оглядывает комнату. Я точно знаю, что у неё на уме. Надеюсь, она не станет говорить: «Очень всё разбросано. Непорядок». Не говорит.

– Спускайся в зал…

– В гостиную, – поправляю я.

– Ну да, в гостиную. Это то же самое.

– Не то же самое! Зал – это неправильно. Такого слова вообще нет! Ну, во Франции у нас был зал, а тут просто гостиная, потому что… – говорю я и продолжала бы, если бы мама меня не перебила.

– Зал – это большая гостиная. В ней рояль и…

– Почему мы там не остались? Если бы остались, у тебя по-прежнему был бы твой любимый зал.

Она опять перебивает. На этот раз энергично, резко. Мама когда злится, так уж злится.

– Ну так это не моя вина, что мы вернулись, – говорит она.

– Твоя, – огрызаюсь я.

Мама молчит. Снова смотрит по сторонам. Я и теперь знаю, что у неё на уме. Она этого не говорит.

– Давай ты спустишься? – На этот раз она избежала слова «зал». – Спустись, побудем немного вместе. А то ты всё время у себя. А если не у себя, то тебя вообще нет дома.

– У меня испанский, фехтование, скульптура… – начинаю я перечислять.

Она перебивает:

– Хватит!

Нет уж. Я продолжаю:

– Завтра у меня фехтование. В мае чемпионат. Преподаватель говорит, что у меня хорошо получается. Сегодня мне надо ещё подготовиться к истории искусства. У меня нет времени.

Мы смотрим друг на друга. Мама смотрит мне прямо в глаза.

– Ясно, – отступает она. Ещё немного оглядывает комнату. – Спокойной ночи. – И гладит меня по голове. Меня раздражает, когда она меня гладит, когда прикасается ко мне. Всё это выглядит как сцена из какого-то сериала или очень старого чёрно-белого американского фильма. Но я удерживаюсь: не дёргаю головой, не отступаю в сторону. Старикам надо иногда дать возможность продемонстрировать свою сентиментальность.

– Я же люблю тебя. Ты ведь знаешь, – говорит мамочка, убирая руку с моей головы. Я киваю. «Знаю, мамочка, знаю», – думаю я.

Мама поворачивается и медленно, словно уходя со сцены в ожидании бури аплодисментов, выходит из комнаты. На пороге останавливается, поворачивается, ещё раз обозревает комнату и наконец говорит:

– Очень у тебя тут всё разбросано. Нехорошо.

И закрывает дверь.

Ух. А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а! Как я только не лопнула от всего этого сахара и пафоса. В мамином визите было больше сахара, чем во всех кондитерских города. Я некоторое время мечусь туда-сюда, как взбешённая львица, потом берусь за историю искусства. Прежде чем переодеться в пижаму, ищу разную музыку в интернете. One Direction – отличная группа, но Моцарт – это тоже класс. Останавливаюсь в результате на Шопене – мазурка, опус семнадцать, номер четыре. На ютубе её играет какой-то русский пианист. Ставлю на повтор. Пока буду сидеть в кровати с альбомом на коленях и рисовать домашнее задание по истории искусства, послушаю мазурку: через месяц, когда преподаватель вернется, я должна буду её сыграть лучше всех в мире. Не хочу его разочаровывать. То есть буду делать домашнее задание и одновременно слушать композицию, которую должна играть на фортепианном занятии. Мой папа тоже хвастается, что может делать одновременно несколько дел. Это, говорит он, очень полезно.

В кровати я рисую портрет воображаемого персонажа. Перед этим вытаскиваю из клетки Филомену, мою любимую крысу. Она недовольна, что я её разбудила. Сажаю её на плечо. Будет помогать мне рисовать домашку. Нарисую парня. Портрет парня. Мягким карандашом 6B набрасываю первые контуры. В прошлом году я ходила на курсы рисования. Лицо будет узкое, как у Алекса, а глаза – как у преподавателя фоно. Два в одном. Беру другой карандаш, потвёрже, H3, принимаюсь за губы. Петра сказала, что Алекс здорово целуется. Наверняка врёт. Откуда ей знать, как Алекс целуется. Я тоже без понятия. Никогда ещё не целовалась. Разве что с зеркалом. В ванной. Приложила к нему губы. Хотела посмотреть, как это. Немножко поупражняться. Я как раз тогда начала учить Алекса математике и физике и так далее. Я думаю, с поцелуями у меня тоже всё получилось бы. Но я пока не понимаю, кто начинает? Девочка или парень? А с языком что делать? Тоже не знаю. В интернете рекомендации ужасно путаные.

Заканчиваю рисунок.

Отличный портрет. Отчасти преподаватель фоно, отчасти Алекс.

Кладу Филомену назад в её дом, в её клетку. Удивляюсь, как она всегда радуется возвращению в свою тюрьму. Как будто довольна, что вырвалась из моих рук. Думаю о том, что у людей, наверное, всё тоже примерно так. Мы думаем, что наша привязанность к человеку – это чистое счастье, а для него это на самом деле мучение. Мы уверены, что кого-то радуем, а он это в лучшем случае терпит.

Ставлю себе будильник на телефоне. Выйду примерно на час раньше, чем надо. Папа всё время хочет меня отвезти на машине, но я отказываюсь. Хотя зимой, конечно, было бы гораздо приятнее. Особенно этой зимой, сейчас очень холодно. Снег, мокрый снег, слякоть… Но я не хочу, чтобы он меня подвозил до школы. Если бы по-другому – если бы по времени было устроено иначе – если бы он сначала отвозил…

Выключаю свет. Закрываю глаза. «Ну и день! – думаю я. – Отличный день. Столько новых впечатлений». Я протёрла Алексу нос. Одной рукой взяла его за подбородок, а чтобы он успокоился, сказала: «Закрой глаза», и он закрыл. Потом дезинфицировала ему нос. Ваткой убрала кровь вокруг раны. Он дёрнулся. Но не вырвался. Доверял мне. Я видела его губы. У него красивые губы. Мягкие. И кожа тоже мягкая. Я никогда ещё не прикасалась ни к одному парню. Ещё ни один парень, одноклассник или кто другой, не падал на собственный нос, не требовал первой помощи… короче, возможности не было. Если хочешь прикоснуться к лицу парня, надо, чтобы он упал и разбил нос или вляпался ещё в какую-нибудь неприятность. Скорее всего… Кожа у него правда мягкая… а у преподавателя фоно мерзкий парфюм… без парфюма было бы лучше…