Флорентийские маски - Роза Планас Страница 98

Пол вернулся домой после долгой прогулки, которую позволил себе, чтобы хорошенько подумать над ситуацией и оценить то состояние полной растерянности, в котором он оказался в результате своих поисков. Поговорив с Ласло, он подумал, что, наверное, было бы правильно и ему поехать во Флоренцию. В конце концов, сидя в Лондоне, он ничего не сможет сделать, а кроме того, ему хотелось посмотреть в глаза человеку, который своими письмами запугивал его племянника. Впрочем, первым делом следовало дочитать еще не прочитанные письма. Если их автор был человеком последовательным, то скорее всего именно в двух последних и должна быть раскрыта тайна ожившей марионетки.

В глубине души Пол считал все это выдумкой, родившейся в воспаленном воображении человека, решившего поиграть в писателя, ничего при этом не написав. Капризный, избалованный и склонный к фантазиям сын миллионера, скорее всего, долго копил в себе энергию, которую потом выплеснул в нескольких письмах, как кальмар выбрасывает из своего тела чернильное облако. Вот только чернила оказались ядовитыми для рассудка ближайшего друга Антонио. Знакомство с миром кино помогло Антонио придумать и свой собственный мир, где даже покойники могли оживать и играть уготованные им роли, возвращаясь на время с того света. Впрочем, такое толкование последних событий было далеко не исчерпывающим: по крайней мере таким образом никак нельзя было объяснить все, что происходило с самим Полом, в особенности то странное видение, которое посетило его в ходе разговора с Адой Маргарет Слиммернау. Нет, скорее всего в эту игру вовлечены и другие люди, решил он, а раз речь идет об игре, то, значит, в ней должны быть выигравшие и проигравшие – иначе она теряет всякий смысл.

Он поднялся по ступенькам, отделявшим сад от просторного вестибюля его дома. Дождь шел по-прежнему. Пол обернулся и посмотрел на освещенные окна в соседних домах. Отсюда, с высоты крыльца, он видел скаты крыш и открытые окна на верхних этажах – не только освещенные изнутри, но и словно согретые особым человеческим теплом. Раньше такие мысли никогда его не посещали, но теперь, познав леденящее одиночество пустого дома, он словно прозрел, научившись ценить тепло домашнего очага и атмосферу обитаемого жилища. Кроме того, он понял, насколько его собственный дом отличается от этих домов, согретых теплом семейного уюта, домов, где люди смеются и плачут, где нет неизбывного одиночества и где не звучат надрывные крики восставших против воли неба покойников. В квартире Пола жил даже не он, а его сосредоточенное на самом себе «эго», враждебное ко всему окружающему миру. В таком доме легко запутаться и перестать понимать, жив ты или уже нет. Лишь в общении с другими людьми можно удостовериться, что ты еще существуешь на этом свете. Уходить же в мир иной Пол считал для себя преждевременным. Ему еще предстояло встретиться с прекрасной «садовницей», попытаться подчинить себе ее волю, пусть ненадолго, на какие-то несколько часов, которые никогда не будут отмечены ни в одном календаре. Кроме того, ему нужно было возложить на могилу племянника новую плиту с подробным описанием его смерти, ее причин, с анализом всего происходившего до и после этого страшного дня. Сделать это Пол собирался вне зависимости от того, будет ему помогать вдова Марка или же встанет у него на пути, как давшая обет молчания храмовая проститутка, жрица какого-то древнего мрачного культа.

Поев, он налил себе итальянского вина, которое хранил на кухне для особых случаев. Сейчас ему было нужно как-то взбодриться, чтобы продолжить читать письма, которые, скорее всего, принесут новые сюрпризы и поводы для беспокойства. Четвертый конверт он вскрыл через силу. Внутри был лист бумаги, исписанный тем же самым почерком, с тем же наклоном заглавных букв. О скрытом неврозе, которым страдал автор письма, свидетельствовали жирные точки, от которых на соседние буквы разлетались крохотные, едва заметные брызги чернил.

Марк, дружище, твое молчание меня просто достает. Как можно быть таким тупым и не отвечать на письма, когда с тобой делятся все новыми подробностями о судьбе Пиноккио! Может, тебе это не интересно? А может – я даже подумать об этом боюсь, – твой мексиканский друг уже не в состоянии привнести что-то новенькое и интересное в твою захватывающую и полную открытий жизнь женатого мужчины? Обидно, если так, но все равно сегодня я поделюсь с тобой кое-чем любопытным.

Пол заметил, что после столь эмоционального начала почерк письма резко изменился: буквы стали гораздо мельче и через несколько строк дошли до размера булавочной головки. Читать становилось все труднее. Энтомолог почувствовал, что очки уже не позволяют ему справиться с задачей, и решил воспользоваться другим привычным инструментом – лупой, при помощи которой он обычно рассматривал насекомых. Он медленно встал из-за стола, ссутулившись и втянув голову в плечи, словно ожидая, что в любую минуту в него может угодить камень, брошенный чьей-то меткой рукой; подошел к ящику, где лежала лупа, и так же медленно вернулся к письменному столу.

В моем последнем письме тебе был представлен Пиноккио-дуче, плывущий по бурным водам зарождающегося национализма. Сменив деревянное тело на плоть и кровь, он почувствовал, как в его душе кристаллизуется жажда власти. Схожая мечта о власти над зрителем возникает и у актера на съемочной площадке, перед объективом камеры. Поясню: рождение кино в XIX веке совпало с созданием дешевых и вроде бы безобидных легких наркотиков, таких как кока-кола, а также с появлением заменителей нормальной еды, например «Магги». Как раз в это время наш друг взрастил в себе – в тесном кружке своих неудовлетворенных амбиций – некий субститут Императора, главную карту Таро, управляющую судьбами людей, которых мы сами знаем лишь с одной стороны, словно видим только в профиль.

Моего отца, кстати, поначалу снимали тоже в основном в профиль, и этот прием способствовал его первым успехам. Он словно отдавал зрителям лишь половину самого себя. Дружище, ты меня хоть слушаешь? Твое молчание порой наводит меня на мысль, что я общаюсь не с живым человеком, а с каменной плитой на его могиле.

Читая эти строки, Пол почувствовал, как у него пробежали мурашки: похоже, мексиканец не то предчувствовал скорую смерть Марка, не то намекал на нее.

Наш великий актер, а в недавнем прошлом марионетка, блестяще исполнял свои короткие, но эффектные пьесы в утонченной атмосфере общества, внутренне готовившегося к неизбежной войне. Чтобы выделиться среди окружающих, он предпочитал вызывающе одеваться: например, носил черный плащ с красной шелковой подкладкой. Во время римских карнавалов возглавлял процессию, сидя на колеснице, которую тянули лошади славянских пород. На лицо он в таких случаях надевал маску Императора, покрытую тонким слоем алмазной пыли. Во время балов и карнавалов на это лицо, сверкающее в свете свечей и театральных ламп, было больно смотреть – так ослепительно оно сияло. Став из куклы человеком, Пиноккио вытянулся в высоту раза в три, и теперь внушительный рост придавал ему особую притягательную силу. Он, как магнит, как небесное светило, притягивал людей, заставляя их вращаться вокруг себя. Судьба нашего друга изменилась резко и бесповоротно: из послушной игрушки он стал властителем, повелевающим судьбами других людей, из объекта приложения чьей-то воли стал субъектом, заставляющим других подчиняться себе.