Возвращение из мрака - Анатолий Афанасьев Страница 91

– Как стричь? Сразу или по частям?

Ужас, который испытал Каплун, был подобен электрошоку, парализовал волю, смял сознание. Он не сомневался, что горилла выполнит свое намерение. Слезы отчаяния покатились из глаз теплыми струйками. Во всем происходящем была дикая, вопиющая несправедливость, и ясное ощущение этой творящейся с ним несправедливости было единственным, что удерживало его на краю черной бездны, куда он почти шагнул. За что? Почему именно с ним?

– Чего же теперь плакать? – озаботился Христофор Иоанович. – Теперь плакать поздно… Хотя… где, говоришь, прячется кореш?

Каплун поднял голову и встретился с остекленелым взглядом безумца, исполненным лихорадочного нетерпения. Тускло шевельнулось в душе последнее беспокойство: как там Карина? Она-то хоть останется живой?

– Будьте вы прокляты, изуверы, – выдохнул на запредельной ноте. Адвокат кивнул – и сопящий черный зверюга, чуть оттянув гениталии, сделал плавный, глубокий надрез.

…Когда покидали квартиру, уже в лифте, адвокат смешливо заметил:

– Самое забавное, этот червяк скорее всего действительно не знал, где Шувалов. Так и рождаются герои. Исключительно от неведения.

– Как бы хозяин не осерчал, – обеспокоился Аслан.

– Ничего. У меня весь разговор на пленке. Босс поймет.

Тем же вечером, но чуть позже раздался звонок в квартире Галины Бойко, беженки с лодочной станции. Она знала, кто пришел. Как всегда, смятенно, с трепетом ждала этого человека. Куратор, искуситель, злодей, посланец тех сил, которые подарили ей жизнь, но за любую оплошность могли ее отобрать, погасить, как свечку. Он приходил точно по графику, раз в неделю, но иногда наведывался сверхурочно, предупредив заранее телефонным звонком. Выглядел он так, как и должен выглядеть распорядитель судеб, пусть не самый главный: пронзительные глаза, тонкогубый рот, загребущие ручищи, как надутые резиновые шланги. Когда ему приходила охота побаловаться, он ее этими шлангами сперва обязательно душил, сдабривая секс капелькой садизма. Звали его Глебушка Марьянов, по кличке Мухобой. Он надзирал за ней третий месяц, с тех пор как ее пристроили на станцию. До этого ею руководили другие кураторы, и, надо заметить, Глебушка был не из самых отвратных. При случае, за определенную мзду мог даже скрыть, взять на себя какую-нибудь ее провинность. Единственное, чем он был ей по-настоящему неприятен, так это своим занудством. Без конца долбил в уши, какая ей выпала честь, как ей несказанно повезло, что ее забрали с панели и взяли в солидную, всеми уважаемую фирму, руководимую… имя, естественно, не называлось, обозначалось многозначительно поднятым вверх указательным пальцем с обкусанным ногтем. Прежде, до нашествия бусурманов, Глебушка работал директором школы и сохранил все свои дурацкие привычки воспитателя и наставника. Короче, они вполне ладили, но так продолжалось лишь до тех пор, пока на станции не появился Сережа Иванов, сокрушивший ее бедное, усталое сердечко.

Впустив гостя, Галина проводила его в комнату, где был сервирован столик – бутылка «Брюта», ананас, черная икра в хрустальной вазочке, вологодское масло, свежая булка и коробка шоколадных конфет, – все в соответствии со вкусами Мухобоя, который, как все непьющие мужики, был сластеной.

– Ну? – угнездившись в единственном в квартире обшарпанном подобии кресла, он начал разговор без обычных предисловий и наставлений. – Сделала, что велели?

Галина стояла посреди комнаты, охватив плечи руками, будто озябла, – такая поза почему-то его всегда возбуждала, ответила, потупясь:

– Ой, не успела, Глеб Осипович.

– Что значит «не успела»? Почему?

– Он такой чуткий и ни разу не остался на ночь. Я же вам докладывала.

– Наплевать, что докладывала, – куратор повысил голос и смотрел на нее безжалостно. Ни единого обнадеживающего просвета в нахмуренных свинячьих глазках. – Ты что, шутки шутишь? Да ты понимаешь, какое это серьезное задание?

– Понимаю, Глеб Осипович. Но что я могла? Он никак не поддается.

Речь шла вот о чем. Куратор передал ей ампулу с желтой жидкостью, она должна была вколоть ее спящему Сереже. От веселящей ампулы он якобы потеряет контроль над собой и разболтается, как рыночная торговка.

– Как не поддается? Он водку пьет?

– Нет, ни капельки, что вы! Он же спортсмен.

– Ах, спортсмен?.. Ну, девочка, кажется, ты влипла. Ты на что, собственно, надеешься?

– В каком смысле, Глеб Осипович?

– Во всех. Во всех абсолютно смыслах… Ты что себе вообразила? Будешь спокойно трахаться с этим ангелочком, а там хоть трава не расти? Так, что ли? Совсем голову потеряла? Ну-ка признавайся, чем он тебя купил? Неужто втюрилась на старости лет?

Галина покраснела. Слишком внезапно куратор проник в ее тайну, не ожидала от него такой прыти.

– Не такая уж я старая, Глеб Осипович, – обиделась, чтобы протянуть время. Поприжала, поддернула полные груди, словно проверила, не обвисли ли, но Мухобой, хотя диковато блеснул глазом, не пошел на манок. Вообще он был сегодня не такой, как обычно, чересчур целеустремленный. Мораль не читает, к шампанскому не притронулся и резиновые шланги не пускает в ход.

– Значит так, девочка, видно, ты хорошего обращения не понимаешь. А зря. С меня ведь тоже спросят, да еще как. На этот раз прикрыть тебя не смогу. Для кого-то этот мальчик очень ценный. Вопрос стоит так: или ты его сегодня же раскрутишь, или…

Она всегда знала, что рано или поздно наступит это «или», знала с той минуты, как шагнула с вокзала в эту проклятую, смердящую, забытую Богом Москву. Но куда ей было деваться. Дома больные старики, муж алкоголик и Лизонька трехлетняя. Им надеяться больше не на кого, кроме как на нее. Когда собирали в путь, обревелись все, даже муж истек свекольным самогоном. Понимали, куда едет. Но на милой Украине еще хуже, там жрать нечего. Галина была готова перетерпеть всякое лихо, торговать чем угодно, и собой в первую очередь, лишь бы поддержать своих родненьких, уповающих на нее, не дать им пропасть; но оказалась бессильной перед обрушившейся на нее новой напастью. То, что она испытывала к Сереже, не было любовью, это было иное, еще более властное, всепоглощающее чувство. Когда смотрела в его бирюзовые, опасные глаза, слушала насмешливые речи, что-то внутри горячо обрывалось, как при выкидыше; а когда прикасался к ней, вообще теряла всякое соображение. Наверное, это колдовство, а может, что-нибудь похуже, но не прошло двух дней, как уверилась, этот мальчик взял над ней такую власть, какую доселе не имел ни один мужчина, включая мужа-алкаша, которому по гроб жизни благодарна за то, что подарил ей Лизоньку.

– Глеб Осипович, миленький, – хотела упасть на колени, но решила, что пока рано, – зачем пугаете? Я стараюсь изо всех сил…

– Нет, не стараешься, – с облегчением увидела, как куратор потянулся к бутылке, с хрустом выдернул пробку, налил, правда, только в один бокал. – Не стараешься, Галя, наоборот, принимаешь меня за идиота.