Люди, живущие по соседству. Часовщик из Эвертона - Жорж Сименон Страница 9

— И все-таки переведите…

Она нехотя подчинилась, а мужчина пожал плечами, демонстрируя полнейшее бессилие.

— Это уму непостижимо, в городе тридцать тысяч жителей, а они не могут найти хоть кого-нибудь, кто бы согласился следить за моим домашним хозяйством!

— Разумеется, они найдут.

— Также спросите его, почему патефон, который я заказал в Стамбуле, прибыл, но без пластинок.

Должно быть, заведующий понял слово «патефон», потому что он произнес три или четыре слова, не дожидаясь перевода.

— Что он говорит?

— Что их пришлось отослать в Москву, ведь это были испанские пластинки.

— И что такого?

— Никто в учреждениях Батуми не говорит на этом языке.

Адил-бей поднялся, крепко стиснув зубы. Ему пришлось сделать усилие, чтобы пожать руку собеседнику.

— Пойдемте! — бросил он своей секретарше.

Для того чтобы пройти по коридору, следовало перешагнуть через спящих людей, которые таким образом ждали своей очереди в один из многочисленных кабинетов управления. Казалось, на полу валяются груды грязной ветоши: просители не шевелились и не издавали ни звука, даже когда их случайно задевали ногой.

Они шли бок о бок по улице, но на сей раз Адил-бей забыл про свой портфель. Самое тяжелое время суток. Жара застыла между склонами гор, с Черного моря не долетало ни дуновения ветерка.

Перед консульством Италии стояла великолепная машина, принадлежащая консулу, она неизменно привлекала взгляды прохожих — еще бы, в городе имелось всего три автомобиля. На втором этаже в тени террасы госпожа Пенделли, облаченная в утренний пеньюар, исполняла роль учительницы для собственной дочери. Даже снизу можно было заметить стол из ротанговой пальмы, на котором лежали белые тетради, стояли чернильница и стаканы с ледяным лимонадом.

— Как вы полагаете, итальянцы получают больше меня? — спросил Адил-бей, в его голосе явственно звучало подозрение.

— На то нет никаких резонов.

Всегда одно и то же: ее ответы поражали безупречной логикой, только они ничего не проясняли!

На улицах почти не было прохожих, никаких лавочек, магазинов, полное отсутствие движения, торговли, которые превращают город в город.

Не так давно эти улицы кишели, как муравейник, как и улицы Стамбула, Самсуна или Трапезунда ^[2], как улицы любого восточного города. И здесь еще можно было увидеть небольшие магазинчики, но они стояли пустые, с закрытыми ставнями или разбитыми стеклами витрин. Можно было разобрать полустершиеся вывески не только на русском, но и на армянском, турецком, грузинском языках и на иврите.

Куда подевались поскрипывающие вертела с жирными баранами, стоявшие у дверей харчевен и ресторанов? А наковальни кузнецов, а прилавки рыночных менял?

В конце концов, куда делись сами люди, наряженные в самые разнообразные костюмы, люди, останавливающие прохожих и расхваливающие свой товар?

Остались лишь молчаливые тени, вылинявшие на солнце, неясные фигуры, прячущиеся в тени подворотен.

Батуми стал заурядным портом для всего лишь нескольких иностранных кораблей, сгрудившихся вокруг нефтепровода, несущего через горы по территориям Кавказа бакинскую нефть. И неизменная статуя Ленина, который хоть и был изображен в натуральную величину, казался совсем крохотным человечком. А еще большой Дом профсоюзов и клубы.

Соня шла, не произнося ни слова, не глядя по сторонам. Она осталась отстраненно-спокойной, когда Адил-бей остановился рядом с пожилой женщиной, которая, сидя на краю тротуара, рылась в мусорном баке и ела то, что находила. У старухи были раздутые ноги, толстые белые обвисшие щеки.

— У нее нет еды? — раздраженно спросил консул, который все больше и больше злился на секретаршу.

— Каждый работающий человек может нормально питаться.

— В таком случае, как вы объясните…

— У нас для всех найдется работа, — бесстрастно продолжила девушка.

— А если она не способна работать?

— Существуют специальные приюты.

Все эти фразы Соня произносила ровным бесцветным голосом. Ее голос никогда не менялся. Каждый раз, когда Адил-бей задавал вопрос, он тут же получал готовый ответ, но все эти ответы были такими пустыми, что турку казалось, будто он блуждает в мире, лишенном предметов.

— Что вы хотите на обед, Адил-бей?

Они почти добрались до консульства. За неимением прислуги у Сони вошло в привычку каждый день покупать еду для консула.

— На ваше усмотрение. А еще скажите доктору, чтобы он зашел ко мне.

— Вы больны?

Мужчине захотелось ответить так же, как это делала его собеседница.

— Если я зову врача, вероятно, я нездоров.

Адил-бей нырнул в подъезд. Возможно, он не был болен. Но при этом турок не чувствовал себя здоровым. Стоило ему толкнуть дверь собственной квартиры, как мужчину охватывало невероятное отвращение. Прихожая и кабинет воняли. Целых два раза рано утром консул лично пытался вымыть паркет, не жалея воды, но когда он захотел наполнить третье ведро и вышел на лестничную клетку к общему крану, соседи помешали ему это сделать, что-то объясняя на русском.

У этого крана всегда толпился народ. Жильцы почему-то не желали мыться в своих квартирах, а делали это прямо здесь, в коридоре. В доме было невероятное количество людей. В некоторых комнатах проживало по десять человек.

Адил-бей вошел в свою комнату и тут же по привычке посмотрел на дом напротив. Окно было открыто. Колин, который недавно вернулся с работы, бросил на кровать зеленую фуражку и сейчас трапезничал, сидя рядом с женой. На столе лежали ломти черного хлеба, яблоки, сахар, дымился чай.

«Хорошо бы, если бы это оказался тот же самый врач», — подумал Адил-бей.

Он хотел видеть врача, лечившего его предшественника. Консул давно потерял аппетит. Консервы, которые он глотал, сидя в одиночестве на кухне, вызывали изжогу. Если еду готовила Соня, она никогда не мыла чашки и тарелки, и, конечно же, она никогда не убирала в спальне.

Секретарша уже вернулась, неся в руках множество маленьких свертков. Она должна была видеть брата и невестку, которые обедали черным хлебом, тремя яблоками и чаем. Соня открыла банку с лангустами, вывалила на тарелку копченую селедку, разложила на блюдце кусочки сыра.

Какие чувства она испытывала? Завидовала ли она Адил-бею, который в полном одиночестве намеревался усесться за стол, уставленный всеми этими яствами? А ведь он даже не был голоден! Консул смотрел, как девушка ходит по кухне. Он уже задавался вопросом, не заглядывает ли секретарша в буфет в его отсутствие. Впрочем, ему было все равно. Но нет! Она скорее даст продуктам испортиться. И еда портилась, гнила, и ее выбрасывали в помойку, откуда ее доставали старухи и жадно пожирали.