Побег аристократа. Постоялец - Жорж Сименон Страница 9

Слезы струились из-под его зажмуренных век, набухавших от сочащейся влаги. Это были не обычные слезы. Они лились без конца, теплые и безупречно текучие, рвались наружу из глубокого источника, копились, теснясь под ресницами, и наконец, освобожденные, скатывались по щекам не отдельными каплями, а извилистыми ручейками, какие можно порой увидеть на оконном стекле в дни больших ливней; а на подушке, у подбородка, все шире расползалось влажное пятно.

Это доказывало, что господин Монд не спал, не грезил, недаром же он подумал не о песке, а о подушке. И однако мысленно он в эти минуты лежал не в номере гостиницы, даже названия которой не помнил. Его разум оставался прозорливым, но то было не повседневное здравомыслие, каким смертные кичатся, а, напротив, зоркость того рода, за которую назавтра краснеют, должно быть, потому, что она обнаруживает в вещах, удобно признаваемых заурядными, величие, какое придают им поэты и религия.

То, что через глаза вытекало ныне из его существа, было усталостью, накопленной за сорок восемь лет, и эти слезы были сладостны, ибо они означали, что испытанию пришел конец.

Он был оставлен всеми. Он больше не боролся. Он бежал из дальней дали — не на поезде, поезда не существовало, было одно лишь великое движение бегства, — и вот прибежал к морю. Оно, широкое и синее, самое живое из всего, что живет, душа мира, безмятежно дышало рядом с ним. Ибо несмотря на подушку, реальность которой не имела значения, он в конце побега распростерся у предела водной стихии, упал близ нее, измученный, но уже умиротворенный, растянувшись во весь рост на теплом золотистом песке, и во всей вселенной у него не было ничего, кроме песка и моря. И жажды говорить с ними.

Он говорил, не раскрывая рта, ведь теперь в этом не было надобности. Он рассказывал, как у него все болит, как он безмерно разбит — не вагонной тряской, а долгим житейским странствием.

У него больше не было возраста. Он мог позволить своим губам надуваться по-детски горестно.

— Я все исполнял, всегда, столько, сколько требовала моя совесть, это так трудно, такое громадное усилие…

Здесь он не старался выражаться точнее, как приходилось раньше, когда он пробовал пожаловаться на что-нибудь своей жене.

Когда он был совсем маленьким, разве слуги не шептались между собой, что он-де никогда не сможет ходить нормально, слишком толстый? Ну да, ноги у него еще долго оставались кривыми.

А в школе он мучительно, не отрывая глаз, пялился на буквы, белеющие на черной доске, но учитель окликал его:

— Опять вы спите!

Наверное, так и было, он в конце концов и вправду засыпал против собственной воли?

— Его не заставишь учиться, это бесполезно…

Он вновь увидел себя в коллеже Станислас, когда другие школьники носились вокруг, а он стоял столбом в углу двора. И в классе — за партой, забытого учителями, которые всегда его презирали.

Но экзамен на бакалавра он ценой терпеливой, яростной усидчивости сдал все-таки.

Боже мой, но как он устал! Теперь он осознавал это. И отчего так вышло, что хотя он никому никогда не делал зла, именно на его плечи вечно валился самый тяжелый груз?

Его отец, к примеру, отродясь ничем себя не обременял. Играючи наслаждался жизнью, деньгами, женщинами, жил только ради собственного удовольствия, поутру неизменно вставал бодрячком, и сын видел, как родитель проходит мимо, насвистывая и лучась предвкушением приятностей, которые намеревался испытать, и воспоминанием о тех, что были испытаны накануне.

Таким манером он прокутил приданое жены, но та не сердилась на него за это. Он едва не разорил фирму, унаследованную от отца и деда, и его сыну пришлось год за годом гнуть спину, чтобы заново поставить ее на ноги.

И тем не менее, когда этого человека наконец сразила болезнь, все близкие толпились вокруг него, а преданность его жены не знала предела. Она, загубившая свою жизнь в вечном ожидании непутевого мужа, ни единым упреком ему об этом не напомнила.

Все это было огромно, непомерно, не укладывалось в слова, не поддавалось осмыслению в масштабах моря и солнца. Господин Монд ощущал себя кариатидой, наконец избавленной от своей ноши. Он не жаловался. И не упрекал. Он ни на кого не сердился. Просто теперь, когда все кончено, он в первый раз позволил своей усталости вольно течь по стеклу и почувствовал, как в его теле прибавилось тепла и покоя.

Ему захотелось тихонько шепнуть на ухо соленой стихии: «Почему ты была ко мне такой жестокой?»

А как он стремился делать все по-хорошему! Женился, чтобы иметь домашний очаг, детей, чтобы быть не бесплодной смоковницей, а щедрым плодоносящим деревом. Но однажды утром жена ушла; он остался с младенцем в одной кроватке и маленькой дочерью в другой, не зная, не понимая, что происходит; он бился головой обо все стены. Те, кого он спрашивал, посмеивались над его простодушием, а потом он наконец нашел забытые в ящиках стола мерзкие рисунки, похабные фотографии, нечто такое, чему названия не было, но теперь он понял, каким созданием была эта женщина, что казалась ему такой невинной.

В глубине души он не рассердился на нее за то, что в ней жил этот демон, ему было жаль ее. И он женился снова, чтобы дети не остались одни.

Он с облегчением всем телом вытянулся на песке; маленькие сверкающие волны подкатывались совсем близко, лизали берег, скоро, может быть, какая-нибудь и до него добежит, дотронется, приласкает?

Свое бремя он тащил до тех пор, пока сил хватало. Как все это было уродливо! Его жена, его сын, дочь… И деньги!.. Чьи деньги — его, их? Он больше не знал этого, не желал знать… Зачем? Ведь все кончено, и он этого ждал…

Чьи-то шаги. Они приближались, грубо проникали в сознание, пол злобно вибрировал, дверь отворилась, хлопнула, в наступившей тишине было что-то пугающее. Он чувствовал, что где-то совсем рядом два человека сейчас сверлят друг друга глазами, замерев на пороге трагедии.