Камера смертника - Борис Рудаков Страница 9

Я машинально поздоровался в ответ.

– Вы что хотели? – дежурным голосом спросила меня секретарша.

– Моя фамилия Рудаков, – начал я, – утром я звонил и мне…

– А-а, журналист, – рассмеялась девушка. – Как добрались? Не заблудились?

– Я пойду, – пробасил сбоку голос заключенного.

– Иди, Саша, – кивнула секретарша. – Как Виталий Яковлевич приедет, я позвоню в общежитие.

Как только парень вышел, я не удержался от вопроса.

– Это заключенный?

– Ну да, – удивленно посмотрела на меня прапорщик. – А что? Вы их никогда не видели?

– И они у вас тут так свободно ходят?

– А-а! Вот вы о чем! Это расконвоированный. Эти в общежитии живут, тут рядом. А остальные там, за забором.

Расконвоированные смертники? Вот это да! Мы там в столице из пустого в порожнее переливаем, воду в ступе толчем, мусолим проблему, а тут выясняется, что приговоренным к пожизненному заключению живется очень неплохо. Такого просто не может быть! Этому должно иметься очень простое объяснение. И я решил набраться терпения. По крайней мере, у этой миленькой секретарши с погонами прапорщика мне просить объяснений происходящему не хотелось.

– Может, пообедаете пока? – поинтересовалась девушка. – Виталий Яковлевич звонил: у них совещание уже закончилось, он там пару вопросов решит и выедет сюда. Соглашайтесь! У нас очень вкусно готовят.

Получив мое согласие, девушка потянулась к телефону и стала спрашивать какого-то Очкина. Его быстро нашли, и секретарша тут же, выяснив, что он еще не обедал, навязала ему приезжего журналиста. Через пару минут в комнату вошел молодой человек с погонами старшего лейтенанта и в форменной фуражке с высоченной тульей. Я невольно задержал взгляд на этом форменном головном уборе. Никогда не понимал, почему год от года фуражки военных становятся все выше и выше. На мой взгляд, это было не только не очень красиво, но и неудобно. Я всегда полагал, что военная форма должна быть максимально функциональна, даже повседневная. Береты там какие-нибудь или что-то в этом роде. Ведь у них наверняка случаются всякие «тревоги», учебные и настоящие. А тревога в моем понимании предполагает быстрое перемещение на свое… рабочее место или какое-либо другое, предписанное уставами. И какая беготня может быть с таким сооружением на голове? Это же все ветром сдует; свалится обязательно, если не держать руками.

– Вот, Володя, – кивнула секретарша в мою сторону, – познакомься, это Борис Михайлович, журналист из Москвы. Захвати его с собой в столовую, пока Воронежцев не приехал.

Володя Очкин оказался словоохотливым начальником отдела маркетинга. По сути, он со своими подчиненными занимался реализацией всего того, что производилось заключенными в цехах колонии. Я слушал его рассказы о продукции, цехах и уникальных мастерах, которых жалко отпускать на волю. Я несколько в ином свете теперь созерцал внутренние интерьеры административного здания. Что касалось деревянных дверей кабинетов, то теперь стало понятно, что все они изготовлены здесь же, в столярном цеху. И аляповатая резная дверь кабинета начальника колонии была гордостью здешнего мастера, который, увы, не имел представления о современных тенденциях в офисном дизайне.

Потолок коридора из подвесных дюралевых плиток был изготовлен, наверное, годах в семидесятых. Стены в столовой были расписаны масляной краской. Поблекшие березки и девушки в белых косынках среди них улыбались со стен тоже, наверное, уже очень много десятков лет. Такого же возраста была и ажурная металлическая перегородка с деревянными вставками между обеденным залом и витриной раздачи.

Самый главный вопрос я приберег на момент, когда мы наконец усядемся за свободный столик и примемся за еду. То, что я услышал, заставило меня чуть ли не облегченно расхохотаться в голос. Все оказалось до идиотизма простым; я, незнакомый с этой системой, не мог и предположить такого варианта. А генерал Коновалов в Москве не объяснил мне, что я еду не в колонию, где содержатся осужденные к пожизненному заключению. Это была обычная колония, просто в ней существовал отдельный блок для «пожизненников». Колония в колонии.

После обеда Очкин устроил мне экскурсию по производственной зоне. Наконец передо мной открылась дверь в иной мир, о котором я знал только понаслышке, по фильмам и чужим публикациям. Открылась она в прямом смысле, и именно та, что имела большой смотровой глазок и находилась на улице рядом с воротами и другой дверью с надписью «Караульное помещение».

Буквально с первых шагов я попал в мир решеток. Коротенький коридор за входной дверью заканчивался решеткой с дверью – точнее, небольшим решетчатым тамбуром, клеткой. В этой тесной клетке, рассчитанной, как мне объяснили, на троих человек, мы сдали в окошечко свои мобильные телефоны. Потом открылась противоположная дверь, и мы вышли на территорию колонии. Справа оказался еще один каменный забор все с той же колючей проволокой поверху, который отделял жилую зону от производственной.

И снова начались решетки. Вся территория состояла из отдельных блоков, разделявшихся решетками. В каждом блоке располагались цеха, склады, будки у входа, где торчали дежурные заключенные. Они обязаны были открывать и закрывать проходы. Кстати, те немногочисленные зэки, которые встречались на нашем пути, очень приветливо и старательно здоровались. Я поинтересовался, что это? Тоска по свободе, по общению со свежими людьми, с людьми с воли, оттуда, из-за стены? Оказалось, что это просто элемент дисциплины. Не поздоровайся заключенный – и он тут же загремит в ШИЗО, как здесь назывались штрафные изоляторы, а по сути карцеры.

Я добросовестно ходил по цехам, смотрел деревообрабатывающее оборудование, металлообрабатывающее оборудование, осматривал изготовленные двери и оконные рамы, дачные беседки, мусорные уличные контейнеры, швейные цеха. Я смотрел, слушал, а самого не оставляло тягостное ощущение. Все здесь было пропитано тоской, застарелой обидой, унижением, будничной серостью. Не было ощущения окружающей тебя злобы, это было скорее терпеливое тоскливое уныние.

Вот рядом строится группа заключенных. Их человек двадцать. Я постарался уловить что-нибудь в их взглядах. И ничего не уловил. Только равнодушие и привычную опаску при появлении человека в форме. Опаску получения наказания за что-то. Я вдруг понял, почувствовал суть выражения «тянуть лямку». Оно мне даже показалось очень близким по смыслу с его теперешним значением и значением, которое восходит корнями к временам бурлачества. Монотонно, угрюмо, терпеливо тянули и тянули бурлаки баржу, увязая по щиколотку в прибрежном песке, путаясь ногами в траве, спотыкаясь о коряги. Так же и здесь, как мне показалось, тянули и тянули свой срок зэки. Монотонно, угрюмо, терпеливо. Попадая в незнакомое мне ШИЗО за малейшую провинность, терпя унижения, возможно, третируемые всякими матерыми уголовниками.

На меня на самого нашло какое-то оцепенение. Я попытался стряхнуть его и понял, что поддаюсь общей атмосфере. Все-таки я очень впечатлительный человек. И день сегодня погожий, солнечный, и в столовой меня накормили сытно и в самом деле вкусно, – а вон как накатило! Зона…