Первое дело Аполлинарии Авиловой - Катерина Врублевская Страница 9

— Господин Ефимцев убит тяжелым предметом. У него проломлен череп. Как по-вашему, что это могло быть?

— Протестую, господин агент, — остановила его Полина, не дав терзать меня дальше. — Спрашивайте мадемуазель Губину о том, что она видела и делала. Ее подозрения и догадки не находятся в вашей компетенции.

Кроликов посмотрел на нее с интересом:

— Где вы научились так говорить?

— У моего отца — адвоката Рамзина. Мне часто доводилось присутствовать при его работе.

Начальница снова что-то недовольно проворчала.

— Ну, что ж… — обратился он ко мне: — Не видели ли вы кого-нибудь постороннего в классной комнате или в рекреационном коридоре, мадемуазель?

— Нет, никого. Все были на празднике, в зале.

— А в классе кто-нибудь мог спрятаться, когда вы там присутствовали?

— Не знаю…

— Позвольте мне вмешаться, — попросила Кроликова Полина. — Под кафедрою находится длинный шкаф. Там могут четверо спрятаться. И в задней комнатке, за доской. Там даже дверка есть.

— Я уже осмотрел, — кивнул Кроликов. — К сожалению, никаких следов не оставлено. А вот мадемуазель наследила везде, где могла.

От этих слов я зашлась слезами еще более. А Кроликов поглядел на меня участливо и произнес:

— На сегодня достаточно. Барышню отпускаю, позднее увидимся снова. Езжайте домой да приведите ее в чувство. А пока пригласите ко мне госпожу Радову.

Марабу словно ждала этого часа. Прямая и чопорная, с поджатыми губами, она подошла и заняла мое место.

— Прежде, чем вы начнете допрашивать мадемуазель Радову, — сказала Полина, — не могли бы вы дать указание своим городовым внизу пропустить нас?

— Верно, совсем забыл, — согласился он. — Пойдемте, я провожу вас.

Чем это кончится, не знаю… Но на одно уповаю, только бы не оставили меня Полина и Лазарь Петрович. Я еще буду писать, Ванечка. Молись за меня.

Твоя бедная сестра Анастасия.

* * *

Аполлинария Авилова, N-ск — Юлии Мироновой, Ливадия, Крым.

Здравствуй, дорогая!

В последнем письме ты просишь, чтобы я больше рассказала тебе о своем новом знакомом, штабс-капитане Сомове. Похоже, мои письма пока не дошли, и после этого ужасного события, постигшего нас, мне уже совершенно не хочется описывать, как он посмотрел на меня, и что сказал, и как у меня забилось сердце. Не тем заняты мои мысли.

Юлия, я вынуждена задать вопрос, который может показаться тебе вульгарным или неуместным. Но я должна знать, а спросить не у кого — ни с кем, кроме тебя, дорогая, я не была особенно дружна и поэтому вряд ли смогу вызвать кого-либо из наших бывших соучениц на откровенность. Они лишь подожмут губы и отвернутся.

Юленька, известно ли тебе, что к нашим институткам обращались с неприглядными намерениями?.. Нет, не так. Были ли у нас соблазненные, лишившиеся девственности? И если да — кто оказывался виновником этого мерзкого действия? Ты общительнее меня, могла кое—что слышать. А я только книжки капитана Майн Рида читала и думала, что стою выше всех этих глупых переглядываний и перешептываний.

Спрашиваю я тебя не из праздного любопытства. Настя рассказала мне наедине такое, что я просто не могла поверить своим ушам. Оказалось, что господин Ефиманов пытался ее соблазнить. Причем не первый раз он докучал ей, а она, по своей неопытности и невинности, не понимала, что от нее хотят.

Он, приходя в институт, часто уединялся в кабинете, отделанном специально для него. Там стояла удобная кушетка, на окнах висели тяжелые драпри, и никто не мог зайти к нему, когда его превосходительство работал.

По словам Насти, он нередко приглашал к себе в кабинет девушек, не успевающих в учебе, и строго им выговаривал. Причем чаще у него оказывались институтки из второго отделения, дочери обедневших дворян и сельских помещиков. Воспитанниц первого отделения, из богатых семей нашего N-ска, он не трогал.

Девушки очень боялись вызова в кабинет к Григорию Сергеевичу. Обычно он начинал их расспрашивать, отчего они неприлежны в учебе и почему классные наставницы на них жалуются. Потом подходил к ним и начинал отечески похлопывать по плечу и спине, не прерывая своих укоризненных увещеваний. Многие плакали у него в кабинете, но в один голос сообщали, что Григорий Сергеевич очень строг, но участлив и справедлив. И только добра желает.

Однажды он пригласил Настю к себе. Я писала тебе, Юленька, что у Насти живой характер, она резва, ей трудно усидеть на месте. К сожалению, она вновь попала в список Марабу, который та еженедельно готовила к приходу попечителя. Настя перекидывалась записками с институткой Людмилой Мазуркевич, и «синявка» перехватила одну из них.

Господин Ефиманов опросил уже всех девушек. Те выходили из его кабинета в слезах, некоторые украдкой крестились. Настю он пригласил последней.

— Ну-с, мадемуазель, чем объяснить ваше поведение? — нахмурившись, спросил он.

Настя опустила голову и не отвечала.

— Я спрашиваю, — в голосе попечителя зазвенела сталь.

— Простите меня, — прошептала пунцовая от стыда и страха девушка, — я больше не буду.

— Вы позорите достойное заведение, мадемуазель. Эти непристойные записки! О чем вы думали, когда их писали? Ну, конечно же, не об уроке словесности.

Он нацепил очки и расправил мятую бумажку.

— Интересно, он мажет усы фиксатуаром или они у него так стоят от природы? — прочитал попечитель вслух злосчастную записку. Его тонкие губы скривились в усмешке.

Настя еще ниже опустила голову.

— И кто же это с нафиктуаренными усами, ради которого две юные особы забыли правила приличия? Отвечайте!

— Нат Пинкертон, — чуть слышно прошептала Анастасия.

Она брала у меня книжки в желтых обложках и читала. Правда, я ее просила ее не носить их в институт, но Настя не послушалась и даже дала почитать их своей подруге Милочке. Я не вижу в этих книжках ничего плохого, но, Юлия, ты же знаешь наших институтских сушеных каракатиц. Они яйца куриными фруктами называют! А уж Нат Пинкертон для них — это верх неприличия и морального падения!

Григорий Сергеевич вышел из-за стола.

— Вы понимаете, мадемуазель Губина, что стоите на грани исключения из института? Первый раз вы громко хихикали на уроке латыни, и вам было сделано внушение. Теперь еще более тяжелый проступок. Что вы скажете на это?

— Простите меня, — не поднимая головы, прошептала Настя.

— Если я вас прощу, кто сможет дать мне уверенность в том, что вы не согрешите и в следующий раз? Ведь однажды вы так же, как сейчас, просили прощения.

Настя молчала.

— Вы не оставляете мне выбора. Придется подписать прошение о вашем исключении, — вздохнул Ефиманов и направился к столу.