Anamnesis vitae. Двадцать дней и вся жизнь - Татьяна Шарпарь Страница 86

Да и вообще, после того как «почти жених» явился к ней со своей мамашей, чтобы заставить отказаться от Полины, она ни о ком слышать не хотела. И мамаша, у которой глаза рыскали по шикарной квартире двумя горящими фонарями – ой, как у вас тут красиво, как богато, а мы втроем в двухкомнатной хрущобе – была ей неприятна. А вот теперь у нее сразу два кавалера. Два, и каких! Господин майор очень, ну просто очень презентабелен. О дипломате и говорить нечего. Она его, кстати, видела в Большом. И невесту разглядела очень хорошо. Правда, утонченная восточная красавица. Только заметила еще, что Иван все время косится в сторону их ложи, а с невестой общается отстраненновежливо.

Утро – самое напряженное время в отделении. Сначала конференция. По идее, она должна заканчиваться к девяти часам, но иногда подучается дольше, и тогда затягивается назначение лечения малышам. У Натальи сегодня было пятеро больных: четверых она хорошо знала, а одна крошечная девочка поступила только вчера. Наталья успела до конференции бегло полистать историю болезни – увесистый том горя, болезни и надежды. Вес на последнем листе назначений – 711 г. Семьсот одиннадцать граммов – не так уж плохо, хотя ничего хорошего. Чья-то надежда, несостоявшееся счастье, чья-то теперешняя ежечасная мука и напряжение: как там? Дышит сама или опять аппарат? Усваивает ли пищу? Кажется, как можно любить ребенка, если к нему еще не привык? Если он еще не похож ни на маму, ни на папу, а только на какого-то унифицированного зародыша? А ведь любят, страдают, жалеют, надеются и ждут, когда начнет самостоятельно сосать, когда переведут в общее отделение, когда можно будет взять на руки и не расставаться никогда? Когда, когда, когда? И главный вопрос: а как будет работать мозг? А неизвестно. Конечно, есть тесты, которые помогают прогнозировать будущее развитие нервной системы, но только они применяются у доношенных и детей старше, а у таких крохотулек никакое тестирование применить невозможно.

Конференция, конечно, затянулась. Оказалось, что за выходные родилось пятеро детей с экстремально низкой массой тела. Это много даже для такого огромного города, как Москва. Трое не могут самостоятельно дышать, один малыш уже оперирован в хирургическом блоке по поводу врожденной кишечной непроходимости, еще один пока чувствует себя вполне удовлетворительно и только выхаживается в теплом кювезе. Пока. Это такое магическое слово в отношении всех недоношенных детей. Именно пока, потому что в следующее мгновение все может измениться: остановка дыхания, внезапное кровоизлияние в желудочки мозга, развитие энтероколита, проявление внутриутробной инфекции. Да мало ли, что может еще быть у человека, который родился на двенадцать-тринадцать недель раньше срока? Все эти малыши лечатся пока в реанимации первого этапа, на второй этап ожидаются дней через пять-десять. А в остальном сработали неплохо. Никто не умер – уже хорошо.

Ага, кажется, можно идти в отделение. Наталья посмотрела на часы. Ой-ей-ей! Половина десятого. Теперь быстро обход, листы назначения, снова осмотр, опять листы назначения – вдруг что-нибудь забыла? И пошло-поехало, только успевай. В одиннадцать часов – обход заведующего отделением. Больных сегодня десять. Стало быть, обход займет около полутора часов. Потом надо будет написать истории болезни и успеть перекусить. У нее с собой целый обед: мясо в контейнере, бутерброд с колбасой, салат и кусок пирога. Обычно она бегала в местный буфет, а вот сегодня утром господин майор вручил ей пакет с едой.

– Перекусываете вы, как я понимаю, на лету? – Да нет, в буфете, сидя.

– Ага, в буфете. Это хорошо, только у нас столько еды остается, а это бесхозяйственность. Возьмешь с собой.

– Господи, еще не хватало, чтобы я сейчас еду собирала.

– А все уже собрано.

И он протянул ей целлофан с веселеньким рисунком, в котором было несколько разномастных контейнеров. Наталья опешила и пакет покорно взяла

– А чай вы там пьете? – уже совсем по-свойски спросил Алексей.

– Пьем, конечно, иначе ноги протянуть можно.

– Ну вот и хорошо. Я там чай в пакетиках положил. Разный, – уточнил он, – а то, может быть, тебе зеленого с мятой захочется, а у тебя только белая вяленая вишня.

Наталья уходила из квартиры первая. Алексей вышел ее проводить во двор, посадил в машину, подождал, пока она вырулит со стоянки. От шлагбаума следом за ней сразу пристроилась машина охраны – неприметная допотопная «шестерка» с форсированным двигателем и бронированным кузовом. Номера и цвет этой машины были так же непредсказуемы, как и московская погода. Иногда это была сине-зеленая «морская волна», а иногда – ярко-красный «рубин». Как шутили ребята из отдела, секретный сотрудник работал под прикрытием «шестеркой». За рулем был капитан Малышев. Все будет в порядке.

Алексей вернулся в квартиру. Сегодня на службу все должны прийти в форме. Похороны – совершенно особенный обряд. Но и похорон как таковых не будет. Тело капитана Фомина вдова решила везти в Пензу, где жили его родители, и куда она собиралась, по слухам, переезжать. В Москве ее теперь ничто не удерживало.

А вот Алексей никогда не смог бы уехать из Москвы. Это был его город, его Родина, его любовь и забота. Конечно, в Москве были свои заморочки – вечные пробки, постоянная толчея на улицах, в девяностые годы – разгул преступности. И все-таки это была Москва – государство в государстве, один из самых дорогих городов в мире, но самый родной город, с которым Алексей сросся кожей, печенкой, сердцем и сознанием. Много в нем было бестолковости, грубости и суеты, но была поэзия старой Москвы, были местечки, еще не тронутые алчной рукой строителей мегацентров, которые захватывали пространства, как Золотая Орда, строили, казалось, монументально, а на самом деле временно – на их век хватит, чтобы ухватить кусок послаще. А у него был Арбатский переулочек, старинный дом, высоченные потолки и запах Москвы. Пока Арбат еще не стал пешеходной улицей, по нему ходил троллейбус, тихонько двигались машины, приезжих было относительно немного, и вообще, все друг друга знали. Можно было целый день ходить, предположим, по Садовому кольцу и никого не встретить. А выйдя из своего переулка на Арбат, надо было сразу начинать здороваться, потому что знакомые попадались на каждом шагу. Ну, если не на каждом, то через два шага на третий – точно. Сейчас все не так. По Арбату бродит разномастная, в основном, какая-то неформальная публика, одетая с вызывающим эпатажем, сверкают витрины совсем не знакомых магазинов, полно милиции и в форме, и в штатском. Помнится, когда затевали всю эту бодягу с превращением Арбата в пешеходную улицу, жильцы собирали подписи против этой затеи, но кто же их послушает-то? Да и Смоленская площадь тоже поменялась не в лучшую сторону. А ведь старая Москва и жива была этими заповедными улочками, одно название которых приводит в трепет сердца многих русских людей.

Так, что-то он сегодня не к месту разнюнился, а силы понадобятся – впереди похороны.

Профессорский обход затянулся. В клинику прибыла очередная группа курсантов института повышения квалификации. Обычная практика, только времени на осмотр каждого ребенка тратится в два раза больше, чем всегда. Доктора из других городов России едут в Москву за бесценными знаниями, которые не получить ни в одном учебнике, ни в одной, даже самой «свежей» монографии. Любому врачу известно, что основные медицинские знания базируются на общении с больными. Можно пять тысяч раз описать симптомы, скажем, ветряной оспы, но, пока не увидишь собственными глазами, ни за что не поставишь диагноз. То же самое касается детей в критическом состоянии. Опытный врач заметит ухудшение состояния раньше мониторов, даже раньше результатов лабораторных исследований. Кстати, врачи из российской глубинки иногда лучше столичных светил ориентируются в клинических симптомах заболеваний, так как у них просто нет такого навороченного оборудования, как в Москве, и полагаться им приходится только на свои глаза, уши, руки и интуицию. Другое дело, что у них нет и таких, как в столице, возможностей в лечении.