Загадка Ноттинг-Хилла - Чарлз Уоррен Адамс Страница 8

Стоит однажды поддаться обману, любая другая абсурдность покажется естественной. Это было предопределено: без всякого сопротивления миссис Андертон попадала во власть посредницы — мадемуазель Розали, «ясновидящей» из свиты барона. Установив «контакт» со своей подопечной, эта особа должна была передать ей пользу от манипуляций, которым подвергалась сама.

Не буду вдаваться сейчас в детали modus operandi (образа действия), скажу лишь, что это был пример того, как необычная сила воображения способствовала еще более скорому выздоровлению миссис Андертон под воздействием этой новой формы лечения и удивительной взаимной «симпатии», установившейся между миссис Андертон и медиумом барона.

Мадемуазель Розали была энергичной брюнеткой, чуть ниже среднего роста, худощавая, прекрасного телосложения. Цвет лица — слегка желтоватый, глаза темные. Единственным недостатком, на который мог бы обратить внимание «знаток», были слишком широкие ступни. Возможно, это каким-то образом могло быть связано с ее прошлой профессией, но об этом несколько позднее. Эта особенность представляется для нас важной и ее следует принять во внимание. В то время мадемуазель Розали выглядела примерно на тридцать лет, но вполне вероятно, что на самом деле была моложе. Специфика ее деятельности накладывала определенный отпечаток на внешний вид. В целом же она представляла собой полную противоположность миссис Андертон, которая тоже была худощавой, но высокого роста, очень бледной, с миниатюрными ножками и, несмотря на слабое здоровье, выглядела моложе своих лет. И вот между этими двумя очень разными особами, судя по прилагаемым письмам, возник «взаимный контакт», нечто просто необъяснимое с точки зрения обыденного разума. Миссис Андертон могла почувствовать, или это ей только казалось, приближение мадемуазель Розали еще до того, как та входила в комнату; одно лишь прикосновение руки ясновидящей приносило мгновенное облегчение. В течение нескольких недель миссис Андертон стремительно шла на поправку, она ощутила в себе незнакомый до сей поры прилив энергии.

Далее мне хотелось бы обратить ваше внимание на свидетельские показания, в частности на свидетельство мистера Мортона. Оно представляется весьма важным, поэтому приводится без сокращений.

2. Свидетельство Фредерика Мортона, эсквайра, лейтенанта Королевской артиллерии

«Меня зовут Фредерик Джордж Мортон.

В 1854 году я был лейтенантом Королевской артиллерии. 5 ноября того же года, по прибытии в Крым, получил легкое ранение в сражении при Инкермане. Это произошло еще до того, как я прибыл в расположение моей батареи. После смерти моего отца я вышел в отставку и проживаю в настоящее время в Лидсе вместе со своей матерью. Я был старым школьным приятелем покойного мистера Уильяма Андертона, мы с ним дружили без малого пятнадцать лет. Я присутствовал на его свадьбе с мисс Боултон в августе 1851 года и с той поры часто бывал у них в гостях. Во время моей учебы в Военной академии Вулвич я проводил почти все свои увольнительные у Андертонов, а нередко и часть каникул. Отец мой всячески одобрял эту дружбу, и у них в гостях я чувствовал себя как дома. Отец был младшим партнером в одной из крупных мануфактурных фирм Лидса. В основном Андертоны жили в Лондоне, когда не уезжали за границу. Однажды я отправился вместе с ними в Висбаден. В течение 1854 года я с ними общался редко, поскольку первую половину года они были в разъезде: сначала в Илфракомбе, затем в Малверне, но 13 октября мы провели вместе. Я запомнил эту дату, так как собирался в Крым, где впоследствии был ранен. Приказ об отправке туда пришел неожиданно. Я как раз находился в доме одного из друзей — мы собирались поохотиться на фазанов — и вдруг получил предписание отправляться через сутки, с утра; я заночевал у Андертонов и на следующее утро уехал. Я должен был отправляться в числе первых, но не получилось, и было уже не до охоты. Я отправился в путь в субботу, это я запомнил, ибо на следующий день у нас состоялся торжественный молебен. Больше я Андертона не видел. Всю зиму я провел в Италии со своим ранением и разыгравшимся ревматизмом, а летом

1855 года меня отправили к отцу — он болел несколько месяцев до кончины. А после этого я не мог оставить мать одну. Мы получали только еженедельную газету, и я ничего не знал о том, что с ним произошло в течение трех или четырех дней. Мне нужно было с Уильямом незамедлительно повидаться, но было слишком поздно. Встреча не произошла вовсе не из-за какой-либо размолвки между нами, отнюдь. Мы по-прежнему оставались добрыми друзьями, я жизнь ради него готов был отдать, да и с миссис Андертон у меня были теплые, дружеские отношения. Он в ней души не чаял. Бывало, я, смеясь, говорил, что завидую ей, и они тоже смеялись. Мне не доводилось встречать столь нежно любящую пару. И я не знаю другого такого заботливого человека, как мистер Андертон, правда, очень нервозного и на редкость щепетильного во всем, что касалось его семейства и фамилии. Один-единственный раз мы с ним поссорились, еще в школьные годы, когда я притворился, что сомневаюсь в его словах: ему от этого стало даже плохо. Он часто говорил, что скорее умрет, чем позволит запятнать честь фамилии, которой он очень гордился. В тот день, 13 октября 1854 года, я телеграфировал им в Ноттинг-Хилл о своем намерении поужинать и заночевать у них перед моим отъездом. Я нашел миссис Андертон в гораздо лучшем состоянии, чем когда бы то ни было ранее. Она сказала, что обязана этим барону Р**, а с тех пор как стала приходить Розали, дела пошли на поправку еще быстрее. В тот вечер она хотела было отменить визит барона с тем, чтобы мы смогли спокойно побеседовать, но я этому воспротивился; к тому же мне хотелось увидеть его и Розали. Они пришли около девяти вечера. Миссис Андертон легла на софу, а Розали села рядом на стул и взяла ее за руку; барон тем временем усыплял ее своими пассами. Гипнотизировал он именно Розали. Миссис Андертон тихо возлежала на софе, в то время как Андертон и я сидели рядом в дальнем конце комнаты, поскольку, по словам барона, мы могли „помешать потоку гипнотических флюидов“. Я не знаю, что он имел в виду. Понятно, что все это выглядело абсурдно, но, похоже, Розали не притворялась. Возможно, в подобной ситуации я и сам бы заснул. По завершении сеанса миссис Андертон сообщила, что ощущает прилив сил; я не выдержал и рассмеялся. Затем Андертон отправил ее спать, а сам вместе со мной начал беседу с бароном, которая продлилась более часа. Это была моя последняя встреча с миссис Андертон, ибо я покинул их дом до того, как она проснулась. Какие-то известия о ней потом доходили до меня от ее мужа. Темой нашей тогдашней беседы был месмеризм. Лично я в него не верил, и прямо об этом заявил. Андертон вместе с бароном пытались меня переубедить. Мы курили в присутствии Розали, которая не имела ничего против. Создавалось впечатление, что она никогда не противоречила барону, но, думаю, он ей не нравился. В нашей беседе она не принимала участия.

Сказала — или барон сказал, — что не говорит по-английски, но я уверен, она понимала, о чем идет речь, по крайней мере, основной смысл. Я в свое время учил немецкий и то и дело обращался к ней, и она отвечала; был момент, когда она бросила взгляд на Андертона при упоминании им имени „Жюли“. При этом барон сразу успокоил ее, сказав по-немецки: „Это не твоя Жюли, дитя“. Когда Розали собралась уходить, я поинтересовался у нее, кто была эта Жюли, на что мадемуазель стала мне объяснять, что это ее лучшая подруга, танцовщица. Достаточно было одного взгляда барона, чтобы Розали умолкла. Это произошло, когда барон и Розали уже собирались уходить. А до этого она вязала крючком, мы же беседовали о месмеризме. Они хотели, чтобы я поверил в силу гипноза, и барон рассказывал всевозможные истории о чудесной „ясновидящей“. А Жюли, стало быть, была упомянута другая, не подруга Розали. Конечно, все это вызывало у меня лишь смех. Затем они принялись обсуждать людские привязанности, в частности, удивительную взаимосвязь между близнецами, и барон рассказал еще несколько необычных историй. Я по-прежнему не верил, что вызвало заметное раздражение у Андертона, и тогда он напомнил мне о сестре его жены, близняшке, которую похитили цыгане. Барон попросил Андертона рассказать об этом поподробнее. Тот согласился, но с условием, что эта тема ни в коем случае не будет затронута вновь, поскольку домочадцы боялись напоминать миссис Андертон об этой печальной истории и никогда не говорили об этом вслух. Барон проявил явный интерес и придвинул свой стул поближе между мной и Андертоном. Мы говорили тихо, и Розали, скорее всего, нас не слышала. Насколько я помню, все это показалось барону столь любопытным, что он извлек свою записную книжку и сделал там пометки — даты и кое-что другое. К датам этот человек относился с особым вниманием. Я убежден, что из этого разговора Розали не расслышала ничего, даже если предположить, что она знала английский. Во время этой беседы мы отошли к окну и находились от нее на достаточно большом расстоянии. И, повторяю, мы разговаривали тихо. Затем барон впал в задумчивость, и на какое-то время замолчал. Мы же с Андертоном вернулись к обсуждению гипноза. Он достал несколько экземпляров журнала, кажется, „Зоист“, или что-то в этом роде, желая привести какие-то доказательства. Андертон зачитал удивительную историю о том, как один человек питался вместо другого, и обратился за поддержкой к барону после того, как я выразил недоверие относительно этого феномена. Барон со всей решительностью подтвердил достоверность этих фактов. Причем, когда Андертон к нему обратился, гипнотизер вздрогнул, как если бы его оторвали от каких-то мыслей. Моему другу пришлось повторить вопрос. А в идее суррогатного питания что-то было; я думал над этим впоследствии, когда приходил в себя от ранения и горячки и хотел, чтобы кто-то вместо меня принимал лекарства. Упомянутая мной история была опубликована в октябрьском номере журнала „Зоист“ за 1854 год. Ну а во время той беседы, я, помнится, заметил, что этой молодой пациентке повезло, ведь тот человек мог заглотнуть что-нибудь и вредное, в ответ Андертон рассмеялся. Барон же не смеялся. Он стоял и долго молчал и выглядел довольно странно. Я подумал, что мой смех был для него оскорбительным. Андертон заговорил с бароном, и тот вдруг подпрыгнул. Я заметил, что у него погасла сигара. Мне это запомнилось, ибо барон попытался прикурить от моей, но руки у него дрожали, и в результате моя сигара тоже потухла. Барон сказал, что ему холодно и закрыл окно. Он не стал закуривать новую сигару, заметил, что уже поздно и ему пора уходить. Мы с Андертоном какое-то время еще продолжали беседовать и курить. Я убеждал моего друга покончить с этим месмеризмом, коль скоро его супруга чувствует себя хорошо. Он согласился с тем, что она уже в состоянии обходиться без этих сеансов и что через несколько недель они закончатся. Позднее, в ноябре, я узнал от него, что барон на некоторое время уехал из города. Когда я лечился в Скутари после своего ранения, я написал Андертону и предложил встретиться в Неаполе. И в декабре он вместе с супругой отправился в путь, однако из-за болезни миссис Андертон они вынуждены были остановиться в Дувре. Потом я получил от него несколько писем и готов предоставить их копии, за исключением фрагментов личного характера. Я еще раз перечитал это мое свидетельство — здесь записано всё, как было. Если потребуется, я готов присягнуть в этом перед судом. Хотел бы еще от себя добавить, что наверняка бедняга Андертон не имел никакого отношения к смерти своей несчастной жены. Готов в этом поклясться».