Казнить нельзя помиловать - Галия Мавлютова Страница 8

Я шире расставил ноги, надеясь, что точка опоры поможет мне совладать с пылающими ушами. Попытка не удалась…

— А чо уши-то горят? Смотри, спалишь, без ушей останешься! — звонко заливалась тонкобедрая красавица.

В чем, в чем, а уж в бедрах я знаю толк, мутхен в детстве силой таскала меня на курсы юных живописцев в ДК имени Ленсовета. Если вспомнить, сколько я срисовал бедер с гипсовых скульптурок, рехнуться можно, тысяч десять, наверное.

— Уже не горят, — попытался отговориться я. Мне ужасно не хотелось терять свое мужское достоинство.

— Сгорели дотла твои уши, один пепел остался, — констатировала красавица и вдруг резко спросила: — Зачем явился? Что надо? Покажи ксиву.

Вербный подсказал мне, что ксива — это удостоверение сотрудника милиции. Вместо этой самой ксивы в моем нагрудном кармане лежала вчетверо сложенная бумажка, свидетельствующая о том, что предъявитель сего важного документа является стажером уголовного розыска. Падать лицом в грязь перед длинными ногами красавицы мне до чертиков не хотелось.

— Сейчас покажу, если захотите посмотреть. — Как мне показалось, я классно выкрутился. — Мне надо задать вам ряд вопросов.

— Каких еще вопросов? — запричитала Юлия Валентиновна, выгибаясь до середины лестничной площадки. — Каких еще вопросов? Ходят тут всякие…

— Я не всякий. Задам вопросы и уйду. — Неожиданно для себя я здорово обиделся.

Что она выпендривается, в самом-то деле? У меня в нагрудном кармане еще сто одно поручение следователя.

— Ладно, — вдруг смилостивилась Юля, — заходи. Только быстро, мне некогда.

— Куда вы так спешите? — галантно поинтересовался я.

— Не твое дело! — отрезала Юля и прошла в кухню.

Я поплелся вслед за ней и еще не знал, какие вопросы ей задам. В моей голове звенела пустота, и казалось, что в ушах гулко ухают барабаны, вот так: там-там-там-трам…

Юлия Валентиновна Серова проходила свидетельницей по одному из разбойных нападений. На месте происшествия ее нашли с пробитой головой, и она даже лежала в Мариинской больнице. Судя по объяснениям, взятым у Серовой в больнице тем парнем с красным шарфом на шее, она так и не смогла внятно объяснить, каким образом оказалась в чужой квартире с пробитой головой. Потерпевший прибыл позже, увидел погром в собственном доме, незнакомую женщину, лежавшую без чувств, и вызвал наряд милиции. Мне предстояло выяснить, что она делала в чужой квартире, тем более с пробитой головой. Я в очередной раз пожалел, что так и не посмотрел ни одной серии из знаменитых «Ментов». Что обычно говорят в подобных случаях? На лекциях нам ничего такого не объясняли…

— Быстрее спрашивай! — приказала Юля и уселась напротив меня, положив ногу на ногу и откинув их вдоль стены. Получилось красиво, я даже в кино такого не видел.

— Как вы оказались в квартире потерпевшего? — пробубнил я, совсем как Вербный в телефонную трубку.

— Я уже все рассказала, неужели что-то непонятно?

— Нет, непонятно. Придется еще раз рассказать. — Я неловко присел на табурет, стоявший возле двери.

Я мучительно пытался пристроить свои длинные ноги, чтобы они не мешали процессу дознания, но ноги почему-то никак не хотели слушаться хозяина. Кое-как пристроив их буквой У, причем заглавной, я вытащил блокнот. Мне думалось, что Юля приступит-таки к долгому рассказу о трагической истории, приведшей ее в квартиру к потерпевшему. Я был уверен, что у такой красавицы может быть только трагическая история, иначе с чего бы красавицам проламливали ломиком лобную часть головы.

— Ничего интересного, — отмахнулась Юля и нервно закурила.

Длинная сигарета темно-шоколадного цвета подходила к ее тонким нервным пальцам. Такие женщины жили в прошлом веке, в самом его начале, я видел фотографии на одной выставке старинного костюма. Мы туда с мамулей ходили; вообще, моя мутхен обожает приобщать меня к мировой культуре. Все может бросить, дай ей только возможность приобщить любимого сыночка к истокам культуры…

— И все-таки. — Я осторожно сдвинул ноги, боясь, что от волнения заглавная буква У увеличится в размерах.

— Ошиблась адресом, зашла не в ту квартиру, а там бандюки. Вот мне и проломили черепушку. — Она виновато улыбнулась, словно извинялась за преступные действия незнакомых ей преступников.

— Как это — не в ту квартиру? Разве такое может быть? — растерялся я.

— Ой, дурачок! Конечно же, может! Всякое в жизни бывает! И не такие чудеса на свете случаются!

Юля говорила повышенным тоном, а последние слова она выкрикивала, словно перед ней сидел глухонемой капитан дальнего плавания. Я заметил, что на лбу у нее выступили мелкие бисеринки пота. Такие мелкие, еле заметные, но я их увидел.

— Вы… это, пожалуйста, успокойтесь. А кто там был в квартире? — пролепетал я, стараясь не смотреть на вытянутые Юлины ноги.

— Да что, я помню, что ли? Не знаю, не видела, говорю же, перепутала адрес. Ты что, не веришь?

— Почему? Верю! Вам верю! — слишком горячо вырвалось у меня. И я снова почувствовал, как зажглись огнем мои уши.

Мне до чертиков бывает стыдно, когда уши начинают пылать в самый неподходящий момент. Хоть бы они сгорели когда-нибудь!

— Так кто был в квартире? Сколько человек?

— Не помню, не видела. Позвонила, мне сразу дверь открыли и ломиком шарахнули. Очнулась, лежу в Мариинке, везде грязь, пыль, тараканы. Даже клопы ползают. Ужас, а не больница! Самое страшное место в Питере.

— Нет, есть еще и пострашнее, — смело возразил я.

— Где? — Юля округлила глаза.

— На Старо-Охтинском кладбище. Там есть дом, обычный жилой дом прямо на кладбище, кругом вороны, могилы, и здесь же люди живут, с колясочками гуляют. Жуть!

— Это точно, жуть! — легко согласилась Юля. — Я бы ни за что на свете не стала жить на кладбище. Но в Мариинской больнице не лучше.

— Тогда жуть одинаковая получается. — Я покачал головой.

Мне нравился такой расклад — цитирую тетю Галю. Юлины глаза подобрели и приобрели ярко-песочный цвет, такой песок бывает на море в яркий солнечный день. Мы с мутхен раньше каждый сезон на море ездили в Лазаревское, песок там ярко-желтый, вода переливается изумрудными красками, кругом разливается космический покой, и там я понял, что такое счастье. Счастье — это когда ты безмятежен, мама рядом, а на душе покой. Другого счастья я не знал до сих пор…

— Неужели вы не помните, кто там был и сколько? — не отставал я.

— Не помню, — сразу загрустила Юля, — не помню. Если бы помнила, все бы тебе рассказала, дурачок.

— Почему — дурачок? — опять обиделся я.

— Маленький ты еще, потому и дурачок. Когда вырастешь, поумнеешь, тебя сразу перестанут дурачком считать. Ишь, уши горят, словно блины на сковородке. Сейчас Масленица, может, угостишь?