Спи, милый принц - Дэвид Дикинсон Страница 8

— Ну, вообще говоря, да, пытаются, — гостей уже обносили жареной уткой, политой темно-красным вишневым соусом. — Так вас, леди Люси, тоже донимают попытки родни выдать вас замуж?

— О да, и как еще. Только в моем случае стараются все больше братья. Мужчины так незатейливы в подобных делах, по-моему, братья почти уже махнули на меня рукой. Сестры, я полагаю, более изобретательны.

— Что верно, то верно, — сказал Пауэрскорт, — к тому же, у меня их три. Они, точно троица ведьм в «Макбете», бесконечно размешивают в котле свое ядовитое варево — глаз того да волос сего. Знаете, ночами они шныряют по улицам Сент-Джеймса, и зелье булькает в их руках, — Пауэрскорт соорудил из своих длинных пальцев кубок и поднес его к свечам.

— Мне как-то не верится, что они так уж ужасны, лорд Фрэнсис. Хотя у меня тоже имеется очень утомительная тетушка, — леди Люси наклонилась к собеседнику, дабы внушить ему представление о том, насколько тяготит ее поведение родичей. — Мужчин, которые представляются ей подходящими, она приглашает к себе не по одному, а по три-четыре за раз. Отпугнуть одного вполне достойного, но ненужного тебе мужчину — дело нехитрое, а вот с тремя или четырьмя приходится туго. Но оставим это, лорд Пауэрскорт. Давайте будем серьезными, хотя бы на миг. Одна из ваших сестер сказала мне, что несколько лет назад ваша жена и сын утонули в море.

— Да, так оно и было. А ваш муж, леди Люси?

— Он отправился с генералом Гордоном в Судан. И не вернулся. Не помню уж, намеревались они завоевать эту страну или вернуть ее туземцам. Да это теперь и не важно. По крайней мере, у меня остался на память о нем сынишка.

— Что же, давайте обменяемся нашими горестями за сладким, — сказал Пауэрскорт — утку уже убирали со стола. — Сколько лет вашему мальчику?

— Роберту уже семь.

Леди Люси сообразила вдруг, что нарушила одно из золотых правил подобных разговоров. «Не говори им, что у тебя есть ребенок», — неизменно наставляли ее братья и мать. Ну и пусть, нарушила так нарушила. Лорд Фрэнсис представлялся ей человеком куда более приятным, чем занудливые охотники, с вереницей которых ее знакомили братья.

В центре комнаты царил портрет леди Розалинды, написанный Уистлером [6]незадолго до того, как она вышла за лорда Пембриджа. Сестра Пауэрскорта, изображенная в черном, казалось, светилась на сером фоне, глаза ее весело сияли.

На дальнем от него конце стола еще один зять Пауэрскорта распространялся об акциях американских железных дорог и южноафриканских долговых обязательствах. Рядом же с Пауэрскортом разговор обратился к Цицерону.

— Когда я решила заново освоить латынь, то начала именно с него. Я, видите ли, думала, что смогу помочь Роберту, — говорила леди Люси. — Цицерон всегда казался мне довольно простым для перевода, но в конечном счете он наводит скуку, вы не находите?

Пауэрскорт от всей души согласился с ней. А не пробовала она взяться за Саллюстия или Тацита? — поинтересовался он и тут же ударился в длинное рассуждение о том, насколько непереводим, ну попросту непереводим Тацит.

— Право же, милый, — говорила леди Розалинда мужу поздно вечером, когда гости уже разъехались, — Фрэнсис поднял столько шума из-за того, что я пригласила к обеду лишнюю гостью. А потом они принялись откровенно флиртовать, обсуждая какого-то давно умершего римского автора по имени Тацит. По-моему, они замечательно поладили. А вот утка Фрэнсису, похоже, не понравилась. Разве с уткой было что-то неладно, Пембридж?

— С уткой было все замечательно, дорогая моя, — ответил ей любящий супруг. — И все-таки флиртовать, обсуждая мертвых римских авторов, никак нельзя, Розалинда.

— Очень даже можно. Я мало что расслышала из его цитат, но цитаты были очень красивые. И потом, они разговаривали глазами. Я давно не видела у Фрэнсиса таких глаз.

— Кстати, — сказал муж. — По-моему, я слышал, как они договаривались встретиться послезавтра в Национальной галерее и затем позавтракать.

— Знаешь, — сказала леди Розалинда, — я вот думаю, вдруг леди Люси окажется той, кого мы искали.

— Опять двадцать пять, — простонал лорд Пембридж. — Они провели вместе всего-навсего два часа, на обеде, в гостях, а ты их уже к алтарю повела. Не так скоро, дорогая.

— Ну, не знаю, не знаю, — отозвалась леди Розалинда.

В эту ночь леди Люси, засыпая, думала о глубоком голосе и длинных, тонких пальцах Пауэрскорта. Пауэрскорт же думал, засыпая, о темно-синих глазах леди Люси, о том, как она грациозно вскидывает голову.

Человек этот забрал у кузнеца сверток уже в темноте. Помимо обычного своего дела, кузнец занимался еще точкой ножей — ремесло это он освоил, когда служил в армии, и теперь старые тупые ножи часто осыпали искрами его точильный камень. Кузнец не знал, почему нож его попросили наточить втайне, так, чтобы никто о том не прослышал. Да его это и не волновало, ему просто нравилась сама работа.

Человек разворачивал сверток в запертой на замок комнате. Он снимал слой за слоем бумагу. Масла кузнец не пожалел. Нож блестел в свете горевшего в камине огня, искаженные отражения комнаты плясали на его серебристой поверхности. Человек осторожно провел пальцем по лезвию. И даже это наградило его тонким, наполнившимся кровью порезом. Человек улыбнулся и вложил лезвие в черные, немецкого производства ножны. Потом попробовал засунуть нож в свой сапог. Нож пришелся в самую пору. Человек опять улыбнулся.

Принц Эдди, герцог Кларенсский и Авондэйлский, старший сын принца Уэльского, прощался со своей матерью в холле Мальборо-Хауса. Двадцать восемь лет материнского служения нимало не умерили печали, которую принцесса Александра испытывала всякий раз, расставаясь с сыном, пусть даже на вечер.

— Укутайся потеплее, милый. Перчатки при тебе? А шарф?

Большинство молодых людей подобная заботливость, уместная скорее в отношении ребенка лет восьми-девяти, стеснила бы. Однако принц Эдди воспринимал ее как должное.

— Конечно, при мне, мама. Не беспокойся. Я скоро вернусь. — И он ласково поцеловал мать в щеку.

Эдди вообще мало что стесняло. Это и составляло часть его проблемы. Если бы только, говорил он себе, останавливая кеб, проезжавший мимо Мальборо-Хауса, если бы только все они оставили меня в покое. Всю жизнь, думал он, сидя в кебе, который вез его в Хаммерсмит [7], кто-нибудь да приставал к нему — делай то, делай это. Когда он был мальчиком, его заставляли читать книги. Эдди не видел в чтении особого смысла. Потом его отправили в военный флот, и уже другие люди стали требовать, чтобы он научился разного рода кунштюкам. Лазить по канату. Прокладывать курс корабля по кошмарным картам и осваивать нечто загадочное, именуемое тригонометрией. Узлы вязать. Во всем этом Эдди тоже особого смысла не видел. Всегда ведь найдется человек, который будет вязать узлы за тебя, да и никто, пребывающий в здравом уме, не станет просить его проложить во время плавания курс корабля. После этого он служил в армии. И новая компания людей пыталась убедить его в том, что он должен освоить искусство правильной маршировки, усвоить правила ведения войн, какими бы они ни были, научиться командовать людьми и армиями. И в этом Эдди никакого смысла не усматривал, хоть в армии и нашлось несколько приятных молодых людей, ставших его друзьями.