Оскар Уайльд и смерть при свечах - Джайлз Брандрет Страница 8

— С тех пор прошло много времени, — Оскар, достав платок, без смущения принялся вытирать глаза. — Больше двадцати лет. — Он улыбнулся. — «Добро ведь гибнет первым…» Изоле было десять. Билли — едва исполнилось шестнадцать. «Добро ведь гибнет первым, и чьи сердца, как пыль от зноя, сухи — сгорят, как свечи». — Он выглянул в окно на реку, мы как раз находились на середине Вестминстерского моста. — Узнаете строчки, Роберт?

К своему стыду, я их не знал.

— Шекспир? — спросил я.

— Нет, не Шекспир, — укоризненно сказал Оскар. — Это ваш прадед, Роберт. — Он повернулся к Конан Дойлу и объяснил: — Роберт — правнук одного из немногих поэтов, достойных тех лавров, которыми их увенчали, Уильяма Вордсворта. — Артур с благоговением вздохнул, что было неизбежной реакцией на подобные слова. — Роберт очень сдержанно себя ведет в том, что касается его великого предка, потому что он сам поэт, — продолжал Оскар. — Но, если вспомнить, что мы находимся на Вестминстерском мосту, да еще какое сегодня утро — «будто в ризы все крутом одело в Красоту» [17]— надеюсь, он меня простит…

Прежде чем Конан Дойл начал задавать вопросы, которые, как я уже знал из жизненного опыта, непременно возникали при упоминании имени Вордсворта, я переменил тему.

— У вас есть дети, Артур? — спросил я.

Конан Дойл был хорошим человеком — умным и тонко чувствующим — и сразу понял, что я не горю желанием обсуждать историю семьи Вордсворт-Шерард.

— Да, дочь Мэри, — с готовностью ответил он. — Ей на этой неделе исполнилось девять месяцев. Она пухленькая и невероятно жизнерадостная, с голубыми глазами и кривыми ножками. Я ее очень люблю.

— Дети это наша радость, — сказал Оскар. — Моим сыновьям три и четыре, и их ждет прекрасное будущее. Но я ужасно за них беспокоюсь.

— Я вас понимаю, — мягко проговорил Артур. — У меня тоже была младшая сестра, которая умерла.

— Я не знал, — огорчился Оскар.

— Откуда вы могли знать? — попытался успокоить его Дойл.

— Мне даже не пришло в голову спросить. Это было эгоистично с моей стороны. Прошу вас, простите меня, друг мой. Вы ведь позволите мне называть вас другом, несмотря на то, что мы так мало знакомы?

— Для меня честь быть вашим другом, Оскар, — ответил Конан Дойл, и по тому, как он это сказал, я почувствовал, что доктор растроган.

Когда я узнал Артура лучше, я заметил, что всякий раз, когда он говорил о чем-то личном или о вещах, которые его глубоко трогали, эдинбургский акцент, в обычных ситуациях почти незаметный, становился очень сильным.

— В определенном смысле любовь — это прекрасно, — сказал Оскар, — но для меня дружба значит гораздо больше. В мире нет более благородного и неповторимого чувства, чем истинная дружба. Мы станем с вами настоящими друзьями, Артур?

— Надеюсь, — ответил Дойл и, как будто для того, чтобы закрепить дружественный пакт, повернулся к Оскару и энергично пожал ему руку.

Если Оскар и поморщился — что меня не удивило бы, поскольку у Дойла были очень сильные руки, — то он сделал это незаметно. Они радостно улыбнулись друг другу, повернулись ко мне, и мы дружно рассмеялись. Напряжение исчезло.

— «…и гоню тень горестную прочь; чтоб мне помочь, гремит веселым эхом водопад…» — начал я, но прервался и смущенно попытался объяснить, что это значит. — Мой прадед…

— Я знаю, — сказал Конан Дойл. — Мы учили эту поэму в школе.

— В Австрии? — вскричал Оскар.

— Нет, Оскар! В Стонихерсте. Это мое любимое английское стихотворение, в нем одни из самых красивых строк в нашем языке:

Тебе спасибо, сердце человечье,

За тот цветок, что ветер вдаль унес,

За всё, что в строки не могу облечь я,

За то, что дальше слов и глубже слез. [18]

— Если бы мне довелось прожить еще одну жизнь, — сказал Оскар, — я бы хотел быть цветком — у них нет души, зато какие они красивые.

— И каким цветком вы бы хотели быть, Оскар? — спросил я.

— О, Роберт, за мои грехи я бы родился красной геранью!

Когда мы снова рассмеялись, Дойл выглянул в окно и увидел вдалеке ступеньки вокзала Ватерлоо.

— Оскар, могу я вас кое о чем спросить? — вдруг став серьезным, проговорил он.

— Спрашивайте, о чем пожелаете.

— И про дом номер двадцать три по Каули-стрит?

— Про все, что пожелаете. — Оскар уже снова успокоился.

— Кому принадлежит дом?

— Тот, что на Каули-стрит? Понятия не имею, — небрежно ответил Оскар.

— Но вы снимали там комнаты?

Конан Дойл начал задавать вопросы мягко, так доброжелательный семейный доктор расспрашивает пациента о симптомах болезни, однако постепенно его спокойный, отеческий тон стал менее добродушным и больше похожим на перекрестный допрос в зале суда.

— Да, время от времени я снимал там комнаты, но не слишком часто, — ответил Оскар.

— Однако вам неизвестно, кто является владельцем дома?

— Ни в малейшей степени. Мне предложили комнаты в нем О’Доннован и Браун, чья контора находится на Ладгейт-Серкус.

— Они выступают в роли агентов?

— Совершенно верно. Если снять дом целиком, это стоит четыре фунта в месяц, кажется, так, гинея за неделю и четыре шиллинга per diem, [19]с полным обслуживанием. Вы подумываете о том, чтобы открыть практику в Лондоне, доктор?

Конан Дойл не отреагировал на шутку Оскара.

— С полным обслуживанием? — нахмурившись, переспросил он.

— Да, — сказал Оскар. — В доме, как правило, всегда есть добрая душа, вроде миссис О’Киф, которая следит за удобствами постояльцев.

— Я не понимаю, Оскар. У вас большой дом с кучей комнат на Тайт-стрит. Зачем вам еще один в Вестминстере, особенно за четыре шиллинга в день?

— Помещения на Каули-стрит можно снимать на половину дня, Артур. О’Доннован и Браун изо всех сил стараются идти навстречу своим клиентам. Если я не ошибаюсь, один доктор за полкроны арендует дом утром по понедельникам. Я его ни разу не видел, но мне говорили, что, как правило, его посещают молодые женщины. И, насколько я понимаю, репутация у него не так чтоб очень блестящая.

— Оскар, вы не ответили на мой вопрос, — не унимался Конан Дойл.

— Тут нет никаких тайн, Артур, — проговорил Оскар без обиды. — Время от времени, когда у меня появляются ученики, которым я даю уроки, или мне нужно место, чтобы писать мои произведения, на пару дней я снимаю комнату на Каули-стрит. Все очень просто. На Тайт-стрит у меня жена, дети и слуги — а еще докучливые знакомые и наглые торговцы, которые приходят в любое удобное для них время, вне зависимости от того, приглашали их или нет. Только в полном одиночестве, когда никто и ничто не мешает, можно спокойно работать. Я знаю, что докторам необходимо, чтобы в их приемных толпился народ; поэты же нуждаются в тишине. Поэзия, как учил нас предок Роберта, есть чувство, осознанное в безмятежном спокойствии. На Тайт-стрит безмятежное спокойствие невозможно.