Серебряная корона - Анна Янсон Страница 8

На работе, в психогериатрическом отделении, пахло характерно — хлоркой, мочой и свежим кофе.

— Мона! Мо-она! Где ты?

Она съежилась в туалете, обхватив колени руками и наклонив голову. Мышцы рук болели после непривычной нагрузки прошлой ночи, когда она тащила тяжелое тело к машине. Ноги сводило от усталости. А ведь она проработала в больнице двадцать лет и привыкла носить тяжести. Эластичный компрессионный чулок под белыми нейлоновыми брюками впивался в распухшую ногу. Та неприятно пульсировала, но Мона не решалась снять чулок и осмотреть место укуса. Потому что точно бы не натянула его снова.

— Мо-она! — Голос был теперь громче, требовательней, раздраженнее.

Преодолевая огромную усталость, Мона медленно поднялась с унитаза. Взглянула на себя в зеркало. Волосы выглядели безобразно. На три сантиметра от пробора — седина, а дальше золотисто-русые и волнистые, как у девочки. Будь у нее деньги, она сделала бы себе мелирование, но Вильхельм не больно раскошеливался на такую ерунду. Как-то она попыталась покрасить волосы сама, но результат получился совсем не тот, что она ожидала. Ансельм сказал: «Ты выглядишь как проститутка». Он ее и раньше этим словом называл, но тут было особенно обидно, поскольку именно так она и выглядела. Когда понадобилось сходить в магазин за овсяной крупой, пришлось запихнуть волосы под берет. Она ходила в этом берете целый месяц, пока не привыкла к новому цвету волос. Нормальный цвет, в конце концов, пусть даже и без мелированных прядок! Она ведь работает в больнице и насмотрелась на все виды человеческого унижения. Не раз ей приходилось мыть женщин, в чьей шевелюре светло-каштановые прядки перемежались тем розовым, природой данным цветом, который в карте деликатно назывался «алопеция».

— Мо-она!

В голове у нее шумело так, что удары кулака заведующей по двери туалета были едва слышны.

— Ты скоро? Мне нужна помощь в двадцать второй. Эдвин сполз на пол. Он хотел опять пойти доить коров! Он забывает нажать на кнопку вызова. Ты здесь?

— Ммм. — Мона поднялась и включила воду. При виде водоворота в раковине ее замутило. Казалось, глаза начинают вращаться вместе с водой и их тянет вниз, в черное отверстие. Ее тошнило, но рвоты не было. И хотелось домой.

— Ты взяла кровь на сахар у Свеи?

Нет, но старушка уже проснулась и завтракает, и мир не перевернется, если Мона напишет в журнале выдуманную цифру.

— Да, шесть и четыре десятых. Я потом запишу в журнал.

— А давление мерила?

— Конечно.

Хорошо, что Ирис не видит ее лица. Только бы она не спрашивала о Вильхельме, тогда бы день прошел нормально, без катастроф. Она открыла дверь и, сощурившись, посмотрела на заведующую отделением.

— Вы, из группы «А», убираете сегодня санитарную комнату. Тебе плохо? Ты такая бледная!

— Да живот что-то прихватило. Думаю, это вчерашний печеночный паштет.

— Надо быть осторожнее в жару. Не вынимать продукты надолго из холодильника. Вильхельм уехал на материк?

Вопрос был неприятный. Синие глаза Ирис смотрели на нее в упор. Мона не могла ни защититься, ни отвернуться. Рот Ирис шевелился, но Мона не понимала ни слова. Она смотрела на красные напомаженные губы, которые двигались точно вхолостую. В ушах шумело, и среди этого шума отчетливо слышался непрерывный свистящий звук, заглушающий все остальные и режущий голову как ножовка.

— Меня тошнит! — Мона, спотыкаясь, как слепая, двинулась обратно к туалету и встала на колени перед унитазом.

Плечо обожгла рука Ирис.

— Ничего, сама справлюсь. Иди к Эдвину. — В голове у Моны шумело так, что она не слышала собственных слов. Может быть, ее голос прозвучал шепотом в хаосе других звуков, а может, нет, она не знала.

Ирис сняла свою руку с плеча Моны. Потом перешагнула через порог и пошла по коридору, стуча деревянными сабо. Мона быстрым движением заперла дверь и выключила свет. В темноте она чувствовала себя защищенной, здесь она могла еще немного посидеть и подумать.

Мона пыталась думать о своей жизни, какой та была, пока не случился весь этот ужас. Вокруг чего кружили бы ее мысли, будь сегодня обычный день? Если бы ничего не произошло? Тогда бы она дожидалась вечера, того короткого промежутка, на который в отсутствии Вильхельма она могла быть сама себе хозяйкой. Когда Ансельм замолкает, а работа по дому уже сделана. Может быть, она села бы смотреть телевизор, ушла бы с головой в фильм, поменялась местами с героиней и жила бы в прекрасном мире, улыбающаяся и уверенная в себе. Она бы вытянула ноги на диване, ведь Вильхельма нет и никто ее не одернет. Ела бы ужин на этом диване в гостиной, назло всем. Хотя, конечно, был бы риск капнуть на неприкосновенные подушки, вышитые матерью Вильхельма, и на светлую обивку дивана.

Она бы взяла деньги от продажи яиц из банки из-под кофе, стоявшей над плитой, и купила бы пакет леденцов — соленых лакричных рыбок и английского ассорти. Если, конечно, Кристоффер все не выгреб вчера вечером. Ее мальчики! Когда она сможет сказать им, что отец… пропал? Надо подождать, пусть сперва позвонит полиция, а потом…

Мона почувствовала, как живот скрутило судорогой. Не сиди она уже в туалете, пришлось бы сюда поторопиться!

Подступил плач — сперва заложило нос, затем появился соленый вкус во рту.

— Как ты там? — раздался в темноте голос заведующей.

— Переживу. — Мона вздрогнула от своих собственных слов. Почему она так сказала? «Переживу». Неужели уже нельзя полагаться на свой язык? Как ей продержаться целый день на работе, чтобы никто ничего не заметил? Потом, когда ей сообщат, что произошло, можно показать свой ужас, расплакаться, дать нервам волю — но не сейчас. Сейчас никак нельзя.