Венецианская блудница - Елена Арсеньева Страница 8

Песни были единственной радостью ее пути – унылого,бесконечного, тяжелого. В местах, назначенных для перемены лошадей, Лючииприходилось ночевать в гадких дымных комнатках, где на пол клали солому, асверху постилали подушки, покрывала, одеяла – этим добром Лючии пришлосьоднажды обзавестись и везти его с собою, если она не желала спать на голойсоломе. Обеды были отнюдь не пышными: молоко, хлеб, жареное или вареное мясо.Иногда ей удавалось вымыться прямо в избе, за занавескою: зрелище черных баньпугало ее, а при мысли, что в этом сооружении, торчащем среди сугробов, надобноеще раздеться донага, и вовсе дурно становилось.

Россия чудилась ей бедной страной, и постепенно сталоказаться, что и сильные мира сего живут здесь в хижинах, питаются тяжелой,неудобоваримой пищей и спят на соломе, как их крепостные, разве что носят наплечах не овчинные тулупы, а драгоценные меха. Поэтому зрелище Москвы стало длянее многоцветным, чудным оазисом среди однообразия и уныния этой бескрайнейбелой пустыни.

***

Здесь даже отыскалось некое подобие отеля – во всякомслучае, вполне приличный постоялый двор с отдельными комнатами, нужнымичуланчиками при каждой и очень недурным столом. Наевшись вволю белого влажного,рассыпчатого сыру (его здесь называли «творог») и мороженой клюквы, к которойона так пристрастилась в пути, что почти забыла о померанцах [17]. Лючия вымылаи высушила волосы, переоделась в зеленый бархат, дивно оттеняющий загадочныепереливы собольей епанчи, и взяла наемный возок – прокатиться по la sainteMoscou [18].

Представляя сей город неким видением Азии, Лючия с изумлениемобнаружила себя в Европе, хотя, конечно, дома были пониже, а улицы, на еевзгляд, слишком широки. К нарядам москвитянок Лючия уже привыкла, а вот кгрязище непролазной, которая царила на улицах, еще нет. Сюда тоже добралосьвесеннее солнышко, и без лошадей передвигаться было трудновато. Лючия простовлюбилась в этих животных во время своего путешествия! В Венеции, как известно,лошади только бронзовые – те, что украшают собор Святого Марка, – и теперьЛючия поняла, что венецианцы кое в чем обделены, поскольку весьма редко видятвживе этих дивных созданий природы.

Для Лючии отрадою стала огромная, мощенная камнем Краснаяплощадь, где кипело точно такое же многолюдье, как на Пьяцце в праздничныйдень. Сходство довершали ошеломляюще-роскошные, варварски-пышные иочаровательно-дисгармоничные купола собора Василия Блаженного, столь остронапомнившие Лючии ту смесь мрамора, гранита, яшмы, порфира, бронзы, мозаики,скульптуры, резьбы, которая называлась собором Святого Марка, что упутешественницы дух захватило. Восторг сделался почти экстатическим, когда онапоглядела на темные лики русских мадонн, погруженных в ровную и важнуюзадумчивость. Они трогали сердце гораздо больше, чем даже мадонны Леонардо, иЛючия подумала, как хорошо было бы привезти в дар собору Святого Марканесколько таких картин (они назывались иконы). И тут же она едва не рассмеяласьвслух этой мысли – столь типичной для венецианки. Ведь общеизвестно, что соборСвятого Марка, по чьему-то остроумному замечанию, является альбомом Венецианскойреспублики: альбомом, в который каждый венецианец, возвращающийся изотдаленного похода или странствия, считает себя обязанным внести и свою строку.Между тысячами колонн и колонок из порфира, серпентина, змеевика, яшмы и томуподобных немало таких, которые были силою взяты или похищены венецианцами издругих храмов. В Венеции ходит легенда о некоем пилигриме, который обокрал гробгосподень, дабы украсить собор Святого Марка! Сюда все годилось: и нероновскиеквадриги, и грубые каменные бабы, оставленные в степях скифскими царями, истатуя Аполлона, который по переходе сюда был окрещен святым Иоанном, и Юпитер,переименованный в Моисея… Языческие надписи, арабская вязь казались искусныморнаментом, нарочно изготовленным для украшения храма. Даже надгробные доскивизантийцев пошли на вставки в стены этого собора.

Да что! Рассказывали про одну венецианскую патрицианку,славившуюся своей красотой и недоступностью, которая отдалась французскомукоролю, чтобы раздобыть золота на украшение Святого Марка!

Иконы настолько очаровали Лючию, что она без раздумийотдалась бы кому угодно, чтобы их заполучить, да вот беда: кроме изможденногомонаха, снимавшего догоревшие свечи, здесь никого не было, а монах сей, судя повсему, чрезмерно старательно умерщвлял свою плоть.

Отложив сие предприятие на потом и чувствуя себя несколькоугоревшей в пропахшей ладаном духоте храма, она поспешила наружу – и тутсделалась добычею не менее чем двадцати нищих, бросившихся на разодетую даму совсех сторон. В голове у Лючии помутилось от звона их цепей, от протяжныхстонов, от зрелища ветхих одежд, гноящихся глаз, гниющих ран, которые быливыставлены на всеобщее обозрение…

Прижав к груди муфту, она с ужасом озиралась, выискивая хотябы малую щель, через которую можно было протиснуться, но не находя пути кбегству. Она уже решилась было отступить в храм и просить помощи у бестелесногослужки, как вдруг послышался властный оклик, потом свист трости, жалобные воплитех, кому достались удары, и какой-то господин, склонившись перед Лючией, подалей холеную, украшенную перстнями руку. Блестели тугие локоны вороного парика,блестел мех воротника, блестели пряжки на башмаках… Вполне европейское обличье,вздохнула с облегчением Лючия и умильно улыбнулась, когда глаза ее встретилисьс напряженным взором ее спасителя. Чудилось, только светская выдержка помоглаему сдержать уже готовое сорваться изумленное восклицание. Он поджал и без тоготонкогубый рот, отчего напряглись желваки на щеках, и что-то отталкивающеепроглянуло в этих гладко выбритых, припудренных, ухоженных чертах… Впрочем, тутже любезная улыбка вспорхнула на его уста, да и голос был – ну просто горячийшоколад!

– Столь прекрасной даме опасно бывать одной даже в божьемхраме, княжна, – учтиво произнес незнакомец. – Не только трудолюбивые пчелы иотважные шмели, но и бестолковые трутни и даже грубые, грязные мухи норовятотведать нектара ее прелести!

Мало того, что он назвал впервые увиденную даму княжной. Навзгляд Лючии, реплика была чересчур фривольной для незнакомого человека. Однакосия благоразумная мысль мелькнула и исчезла: словно боевая лошадь при звукетрубы, всколыхнулась столь долго сдерживаемая привычка, ставшая воистину второйнатурой Лючии: кокетничать со всеми особями мужского пола подряд, невзирая навнешность, возраст, – разве что неприкрытая бедность могла оттолкнуть Лючию,однако незнакомец вовсе не выглядел бедным и потому получил свою порцию«нектара»:

– А вы кто же, сударь? Трудолюбивая пчелка или отважныйшмель?