Вечная молодость графини - Екатерина Лесина Страница 8

– Прости, – совсем искренне сказал Степушка и, поерзав – стоять на коленях было жестко – залопотал молитву. В лицо Спасителю он старался не глядеть. Из норы за неприметной дверцей выглянула сердобольная старушка-ключница. Увидев Степушку, печально покачала головой, перекрестилась и снова исчезла.

Осуждает?

Ох и тяжко жить, когда все осуждают, буде они сами святы. Буде не знают, сколь силен Дьявол, сколь искусен в соблазнении малых мира сего. И ведь не себя ради Степушка богатства чаял. Семья у него. Женушка, детоньки малые…

Нахмурился Спаситель, сделавшись на бабку похожим.

Ну ладно, не такие и малые. И жена давным-давно ушла.

– Бросила! – пожалился Степушка, смахивая слезинку. – Раздела-разула, засудила меня… разве ж это по-божески? По-справедливости?

И детки в мамку пошли. Если и вспоминают про Степушку, то только затем, чтоб денег попросить. Как будто Степушка их рисует. Он им твердит про смирение и труд, а они только ухмыляются. Никакого уважения! И в церковь не ходят.

Оттого все беды, что люди Бога позабыли, очерствели душами. Вот у Степушки душа мягкая, податливая, к чужому горю сочувственная. И хочется ему всем угодить. И женушке своей столько в зубы кинуть, чтоб подавилась. И деткам показать, что папочка их не лыком шит. И Марьянушке, соседушке новой, красных роз купить и духов французских.

– Это ж по Завету! Возлюби ближнего своего, как себя самого. Я и люблю. Паче себя люблю, – Степушка оперся на скамью и поднялся. Плечи ломило, в поясницу постреливало. Никак продуло, теперь радикулит разыграется и будет корежить недельки две.

Ох беды, беды…

К выходу из храма побрел, шаркая растоптанными подошвами по полу. Старуха-ключница уже ждала на выходе, подлетела с кружкой, сунула под нос, проскрежетав противно:

– Степан Лексеич! На нужды храма.

Степушка вздохнул про себя и, оглянувшись на Спасителя, который все еще смотрел строго, но уже не сердито, вытащил заготовленную купюру. Кое-как запихал в узкую прорезь и поинтересовался:

– Слышал, что батюшку сменят?

– Сменят, – ответила ключница, оползая лицом. Зашептала. – Нашего-то уже отозвали. И матушку с ним. Ох и плакала она, ох и плакала… а нового со дня на день. Что ж то деется, Степан Лексеич? Что деется-то?

– Беда, беда… – покивал Степушка, крестясь.

А ведь не спроста отца Николая снимают! Ох, неспроста. Давненько гуляли слухи, что подворовывает батюшка. Стяжательство – грех великий, но простительный. Ведь Степушку-то простят, а батюшка и на новом месте неплохо обустроится. И мысль эта придала Степушке сил. До самого дома – шел пешком, экономя оставшиеся купюры – он думал только о том, что милосердный Боженька дал ему еще один шанс. И уж этот-то Степушка не упустит.

Начнет жить праведно.

У самого подъезда столкнулся с Марьянушкой. В новом белом пальто с мохнатым воротником из крашеного кролика она была хороша. Алели румянцем пухлые щеки, похотливо блестели глаза, выпученные губы притягивали взгляд, и Степушкино сердце пойманной птахой забилось в сетях соблазна.

Хитер Дьявол, ох хитер.

– Здравствуй, Степан, – пропела Марьянушка, протягивая пакеты. – Поможешь донести? А то я женщина слабая, тяжко…

Подхватил, охнув от тяжести – камней в них, что ль, напихали? – и потянулся за широкой спиной. А Марьянушка все говорила.

Про одиночество свое. Про мужа, ирода, сбежавшего. Про то, что Степушка – мужик хороший, только что неухоженный, но это – дело поправимое.

В квартире ее сытно пахло булками и котлетами. Марьянушка предложила чаю, и Степан согласился. Разувшись – ох и стыдно за носки драные стало – прошел в зал. Отметил, что мебель стоит хорошая, почти новая. И мягкий уголок дорогой, и секция с хрусталем старым, венгерским. И телевизор плоский, и много всего. Особенно приглянулась Степушке ваза огромная с пуком темно-багряных роз. Пощупал – так и есть, искусственные. А глядятся как живые!

Степушка очень ценил умение мертвое живым делать.

Марьянушка суетилась. Принесла кружки нарядные, фарфоровые – такие Степушка в супермаркете смотрел, но покупать не стал: дорого. И чайник у нее расписанный синими цветочками. И сахарница к набору.

– А вы, Степан, чем занимаетесь? – скинув пальто, Марьянушка только похорошела. Синяя кофта плотно облегала грудь, пышная юбка богато отливала золотом, а на ногах, что Степушку удивило больше прочего, были не тапки – туфли на каблучке.

– В органах работаю, – ответил Степушка, беря бутербродик с ветчинкою. Подумав, прикрыл сверху листиком пахучего сыра. – Судебный эксперт я.

И ведь почти не соврал. Так, самую малость.

Марьянушка, всплеснув руками, уставилась влюбленно. Вот она, настоящая женщина. Это только бывшая зудела, что Степушка никчемен, а работа его – для дураков. А уж то, чем он в свободное время занимается, и вовсе ужас тихий. Марьянушка – дело другое.

А ведь может, у них сложится. Конечно, может! Он одинокий. Она одинокая. Для того Боженька их и свел… вот только денег почти не осталось.

Ну да Степушка знал, где взять.

Конечно, нехорошо и наказуемо, что по Божьим законам, что по человечьим. Но от одного разочка беды не будет? Господь охоронит. А тот, у кого Степушка денег попросит – немного, только на жизнь новую – сам виноватый.

Убийство – грех больший, нежели шантаж.

Когда началась церемония, Адам встал с кресла и приник к стеклу. Он вглядывался в лица собравшихся – к счастью, их было немного – и пытался определить, кто из них убил сестер Красникиных.

Пустое занятие. Он никогда не умел читать живых.

Наконец все закончилось, и Ольга вывела их из зала. А затем вернулась: мадам Красникина желала поговорить с господином Тыниным. И Адам решился.

– Я Алина, – сказала женщина, по-мужски протягивая руку. Адам не стал пожимать, и она ничуть не смутилась. – Алина Красникина.

– Знаю.

– Красникина – это фамилия по мужу. К сожалению, он умер.

– Знаю.

– Все-то вы знаете, – она криво улыбнулась и, достав из сумочки портсигар, открыла, предлагая.

– Здесь не курят, – заметил Адам. – Я попросил бы вас уважать наши правила.

– Надо же… правила. Везде правила. Куда ни сунься – правила. И все хотят, чтобы их правила уважали.

Но портсигар мадам Красникина убрала. Теперь она молча разглядывала Адама, и ему стало неудобно под этим жестким взглядом. На психиатра похожа. Тот тоже садился и пялился-пялился, выворачивая наизнанку, а после начинал в этой изнанке ковыряться, не слишком заботясь о том, что кому-то больно.

Через боль идет излечение.

– Я хотела вас нанять.

– Вы меня и наняли. – Уйти несложно. Дверь рядом. Всего-то и нужно, что шагнуть, повернуть ручку, приоткрывая сырое нутро коридора. Она не пойдет следом. Наверное.