Первородный грех - Филлис Дороти Джеймс Страница 78

Сейчас, в нарастающем свете утра, Жан-Филипп Этьенн смотрел вдаль, через спокойные проливы поймы, на огни острова Мерси, и думал об этом неизвестном ему человеке — коммандере Дэлглише. Сообщение, которое Клаудиа передала от его имени в полицию, было недвусмысленным: он не может сообщить никаких сведений о смерти сына, не может высказать никаких предположений, не может дать правдоподобных объяснений этой загадке и не может никого заподозрить. С его точки зрения, Жерар умер в результате несчастного случая, какими бы странными или подозрительными ни казались обстоятельства его смерти. Смерть от несчастного случая представляется гораздо более правдоподобной, чем любое другое объяснение, и, разумеется, гораздо более правдоподобной, чем убийство. Убийство! Тяжелые звуки, составлявшие это слово, неприятно отдавались в мозгу, не вызывая никаких чувств, кроме отвращения и недоверия.

И вот теперь, стоя совершенно неподвижно, словно окаменев, на узкой полосе галечного пляжа, где крохотные волны, иссякая, оставляли тонкую пленку грязной пены, он смотрел, как с приходом ясного дня один за другим гаснут вдали, за водной гладью, фонари, и думал о сыне, не очень охотно отдавая ему дань памяти. Большая часть воспоминаний причиняла беспокойство, но поскольку они осаждали его ум и их нельзя было отринуть, лучше всего было их допустить к себе, найти в них смысл и систематизировать. Жерар рос до подросткового возраста со всеопределяющей уверенностью, что он — сын героя. Для мальчика — для любого мальчика — это очень важно, особенно для такого гордого, как он. Он мог негодовать на отца, мог чувствовать, что его недостаточно любят, недостаточно ценят, мог считать, что им пренебрегают, но он мог обойтись и без отцовской любви, раз у него была эта гордость, раз он мог гордиться своим именем и тем, что за этим именем стояло. Жерару всегда было важно знать, что человек, чьи гены он несет в себе, прошел такую проверку, какой мало кто на свете подвергался, и прошел ее с честью. Проходили десятки лет, воспоминания угасали, но о человеке по-прежнему судили по тому, что он делал в бурные годы войны. Репутация Жана-Филиппа была безупречна, непоколебима. Репутации многих других героев Сопротивления были подмочены разоблачениями более поздних лет, но это не касалось Этьенна. Медали, которые теперь он никогда не надевал, были заработаны честно.

Жан-Филипп видел, как влияет знание об этом на его сына, как растет в мальчике непреоборимое стремление завоевать одобрение и уважение отца, потребность соревноваться, оправдать его надежды. Не из-за этого ли он взобрался на Маттерхорн, когда ему исполнился двадцать один год? До той поры он никогда не проявлял интереса к альпинизму. Подвиг потребовал массу времени и денег. Он нанял самого лучшего проводника из Зерматта, [88]который — совершенно естественно — назначил период в несколько месяцев для необходимых тяжелых тренировок перед тем, как совершить попытку взойти на пик, и поставил целый ряд жестких условий. Группа повернет назад перед последней атакой на вершину, если он рассудит, что Жерар представляет опасность для себя самого или для других членов группы. Но назад они не повернули. Пик был побежден. Самому Жану-Филиппу такого добиться не удалось.

А еще — «Певерелл пресс». В последние годы Жан-Филипп Этьенн понял, что он был в издательстве не многим более чем пассажиром, которого терпели, не беспокоили, да он и сам не доставлял никому беспокойства. Жерар, если бы власть перешла в его руки, сделал бы все, чтобы реформировать «Певерелл пресс». И Жан-Филипп отдал ему эту власть. Он передал двадцать принадлежавших ему акций компании Жерару и пятнадцать — Клаудии. Жерару надо было только заручиться поддержкой сестры, чтобы обеспечить себе контроль над делами компании. А почему бы и нет? Время Певереллов прошло, пора Этьеннам занять их место.

И все же из месяца в месяц Жерар приезжал к нему с отчетом, словно управляющий имением к хозяину. Он не просил совета, не ждал одобрения. Не за советом он приезжал и не за одобрением. Иногда Жану-Филиппу казалось, что его приезды были некоей формой компенсации, епитимьи, добровольно наложенной им на себя, выполнением сыновнего долга — теперь, когда старику стало уже все равно, когда тонкие нити, связывавшие его с семьей, с фирмой, с жизнью, почти выскользнули из негнущихся от старости пальцев. Он слушал эти отчеты, порой даже делал замечания, но так и не решился сказать: «Не хочу слушать. Меня это больше не интересует. Можешь продать Инносент-Хаус, можешь переехать в Доклендс, продать фирму, сжечь архивы. Последние крохи моего интереса к этим делам я стряхнул с себя, когда бросил в Темзу те крупинки костей и праха, что были когда-то Генри Певереллом. Я так же мертв для дел твоей фирмы, как он. Нас обоих уже ничто не заботит. Не думай, что я все еще жив, раз могу говорить с тобой и способен выполнять какие-то человеческие функции». Во время таких приездов он обычно сидел неподвижно, лишь время от времени протягивал трясущуюся руку к стакану с вином: дно у этого стакана было утолщенное, тяжелое, с ним было легче управляться, чем с тонким бокалом. Голос сына доносился как бы издалека:

— Трудно решить, покупать или арендовать. В принципе я за то, чтобы купить. Арендная плата сейчас до смешного низкая, но она резко возрастет, когда сдавать будет нечего. С другой стороны, имеет смысл взять краткосрочную аренду, лет на пять, и тем самым сохранить капитал на приобретения и развитие. Издательское дело — книги, а не недвижимость. За последние сто лет издательство «Певерелл пресс» растрачивало ресурсы на содержание Инносент-Хауса так, будто сам дом и есть фирма. Потеряем дом, потеряем и фирму. Кирпич и известь возведены в статус символа, даже на писчей бумаге.

Жан-Филипп тогда ответил:

— Камень и мрамор. — Увидев недоуменно наморщенный лоб Жерара, он добавил: — Камень и мрамор. Не кирпич и известь.

— Задний фасад — кирпичный. Здание вообще какой-то архитектурный монстр. Много говорят о том, как блистательно Чарлз Фаулер сочетал позднегеоргианскую элегантность с венецианской готикой пятнадцатого века. Уж лучше бы и не пытался! Всей душой готов приветствовать Гектора Сколлинга в Инносент-Хаусе.

— Франсес будет несчастлива.

Он сказал это, просто чтобы что-то сказать. Его не трогали чувства Франсес. Во рту ощущался терпкий вкус вина. Прекрасно, что он может еще чувствовать вкус выдержанных красных вин.

— Она это переживет, — ответил Жерар. — Все Певереллы всегда считали своим долгом любить Инносент-Хаус. Однако я сомневаюсь, что это ее и в самом деле сильно заботит. — Следуя естественной ассоциации, он спросил: — А ты читал в прошлый понедельник сообщение «Таймс» о моей помолвке?

— Нет. Я больше не беру на себя труд читать газеты. «Спектейтор» помещает резюме всех главных новостей недели. Этой половины страницы достаточно, чтобы убедить меня, что мир продолжает существовать примерно так же, как прежде. Надеюсь, ты будешь счастлив в браке. Я был.

— Да, мне всегда казалось, что вы с матерью это неплохо изображали.

Жан-Филипп просто нюхом учуял смущение сына. Неожиданная грубость ответа едким дымком повисла между ними. Он спокойно сказал: