Больше всего рискует тот, кто не рискует. Несколько случаев из жизни офицера разведки - Владимир Каржавин Страница 74

Конечно, были и добровольцы, осаждавшие военкоматы — были, и немало. Но то, что будут добровольцы и герои, случись война, Фёдор Ершов не сомневался. А вот дезертиры…

Он поневоле вспоминал Первую мировую войну — войну, про которую с некоторой издёвкой рассказывал, выступая как ветеран большевистской партии перед молодёжью накануне очередной годовщины Октября. Но… себя не обманешь: в ту Империалистическую войну, как он её называл, с которой дезертировал, полками в плен не сдавались и деятелей типа генерала Власова не нашлось. Да и чекистов-особистов что-то он не видел. Но память о той войне не отпускала. И оправдание, что он дезертировал, потому что ненавидел существующий режим, для сорок первого года уже не годилось — пришлось бы признать, что те миллионы крестьянских парней-дезертиров тоже ненавидели существующий режим, только не царский, а советский. Поэтому если бы кто-то, хотя бы намёком, напомнил Фёдору Ершову о его дезертирстве в 1916 году, он нажил бы себе врага. Но об этом из оставшихся в живых знали только жена Настя и ближайший друг Алексей Балезин; есть ещё материалы личного дела, но там бумага, она не в счёт.

Особой болью в душе коммуниста Ершова отозвались московские события середины октября 1941 года, когда судьба столицы висела на волоске. И дело не только в ужасной панике, погромах и грабежах. Партийный актив, представители власти позорно оставили город. Где Сталин — никто не знал, вождь молчал. Директора, новоявленные коммунисты, бросали свои предприятия и на чёрных лимузинах, прихватив домочадцев и всё ценное, пытались поскорее улизнуть. Многих потом судили, некоторых расстреляли. Но что толку: в стране победившего социализма, где толпы народа ходили под красными знамёнами и восторженно приветствовали вождей, никакого монолитного единства, как и веры в торжество коммунистических идей, не оказалось. И в подтверждение этому он как командир патрульного отряда видел в московских дворах горящие труды классиков марксизма-ленинизма, выброшенные в мусор бюсты и портреты вождей. В октябре 1941 года репрессивный сталинский режим разваливался на глазах.

Но страна выстояла. Сейчас, к середине 1944 года, положение на фронтах кардинально изменилось — советские войска наступали. Настроение Фёдора Ершова значительно улучшилось. Рана 1941 года понемногу заживала, но рубец оставался, болел, потому что Ершов понимал: причиной побед на фронтах является не коммунистическая идеология, не классовый подход, не виток мировой революции, а то, что русский солдат грудью встал за свою землю, за родных и близких.

А пролетарии? Почему немецкие рабочие стреляют в русских рабочих вместо того, чтобы поднять восстание против Гитлера? Где классовая солидарность? Ещё в 1920-м, когда Красная армия потерпела поражение под Варшавой, Фёдор Ершов недоумевал: как так, в одном строю у поляков оказались и вельможный пан, и его холоп? Получалось, национальное сильнее классового? Сорок первый год это подтвердил. А в сорок третьем был распущен Коминтерн. Большевизм закончился, и идейный большевик Фёдор Ершов оказался в роли золотоискателя, который несколько лет копал в поисках золотой жилы, а наткнулся на обычный песок. Ершов стал прикладываться к бутылке. Нет, до запоев он никогда бы не дошёл — дела не позволяли, да и сила воли у него была. Но, оставшись один, частенько наливал себе и долго сидел в одиночестве, размышляя о своём. Ещё и отсутствие вестей о единственной дочери давало себя знать, он почти не сомневался, что она погибла. Вот и сейчас ему хватило трёх рюмок, чтобы опьянеть, хотя сидящий напротив Балезин выглядел почти трезвым.

— Что замолчал? — Алексей прервал раздумья Фёдора и снова задал тот же вопрос: — Сам-то ты как?

Тот наконец ответил:

— Сам? Ловлю диверсантов, дезертиров, раскрываем гитлеровскую агентуру. Сейчас ещё ладно. А знал бы ты, что в сорок первом творилось…

— Да знаю я…

— Что ты знаешь? Ты за кордоном был.

— А у меня такая же профессия, как у тебя — всё знать, это во-первых. А во-вторых, я там не на экскурсии был. До сегодняшней встречи с тобой почти полгода в госпиталях провалялся. А задержись я в одном месте на две-три секунды дольше, меня бы и по частям не собрали. Случай! А он, Фёдор, меня хранит всю жизнь.

— У тебя там был явный враг. А каково мне? В середине октября сорок первого Москва была неуправляема: паника, погромы, уголовщина распоясалась. Я был начальником патруля, со мной было четверо бойцов. Знаешь, сколько мы расстреляли за две недели?

— Догадываюсь.

— Или дезертиры… Что смотришь на меня? — Ершов налил себе ещё и выпил. — Вспомнил Австро-германскую и прапорщика Ершова, который после ранения не вернулся в полк?

— Такое трудно забыть.

— Молодец, хорошая память. Только там было совсем другое. Я работал в армии по заданию моей партии — партии большевиков. Тебе, беспартийному, этого не понять.

— Да где уж мне…

— Не язви, за спины солдат я не прятался, вшей вместе кормили.

Балезин тронул друга за плечо:

— Фёдор, ты что-то завёлся… Давай лучше вспомним, как мы ходили на футбол. Помнишь, как мой «Спартак»…

Но Ершов будто бы и не слышал призывы к миру.

— Тебе, Лёха, ой как просто. Для тебя что царская Россия, что Советская — разницы нет. Так ведь? Я тебя знаю…

— Так. И что в этом плохого?

— А вот для меня есть. Для меня это совсем разные вещи.

Алексей смотрел на Фёдора: весь седой; чёрной, как воронье крыло, шевелюры давно нет. А вот глаза те же, цыганские. Но в них весёлый блеск сменился злобой. Вот только на кого?

— Но есть же ещё присяга, — негромко, но твёрдым голосом произнёс Балезин.

— Да пошёл ты!.. — вспылил Ершов и, выругавшись, резко поднялся. — Пора мне, машина ждёт.

Алексей, как мог, попытался его остановить, но не получилось. Когда Фёдор, хлопнув дверью, ушёл, Балезин подошёл к столу, налил водки, выпил, закусив остывшей картошкой и куском курицы. Называется, отметили погоны полковника и орден…

И всё же настроение поднялось. Порой тяжёлое известие, особенно когда оно касается родных и близких, лучше неизвестности. А тут ещё на следующий день пришло письмо от Сергея, и на сердце стало спокойней. Сын писал, что у него всё нормально: воюет, командует артиллерийским дивизионом. Был ранен, лежал в госпитале, но вернулся в строй. Очень скучает по всем.

Алексей тут же написал ответ. О матери, сестре сообщил, что они вот-вот вернутся домой в Москву. О себе и своих делах, естественно, умолчал. Вчетверо сложил исписанный листок, задумался: сын воюет, а он спокойно сидит в тылу… Нет, срочно на фронт!

Часть четвёртая
Война после войны

Он не ожидал, что так быстро пролетит время. Казалось, желание скорой победы, желание возвратиться домой к семье делает пребывание на войне бесконечно долгим. А для него всё было наоборот. Почему так? Лишь к концу войны он начал понимать, что причина кроется в сравнении — в сравнении с той первой войной, на которую он двадцатилетним студентом ушёл добровольцем и вскоре, лёжа в грязных окопах под непрерывным огнём немецких или австрийских орудий, понял, что та война — не его война, что он толком и не знает, чего Россия хочет в той войне и за что он, Алексей Балезин, воюет. А мужики — солдаты из его пулемётной команды — тем более не знали, за что воюют, ведь не собирался же немецкий кайзер их жён и детишек сделать рабами, как Гитлер. Солдат дома ждали родные деревни и семьи, а его, Алексея Балезина, не ждал никто. Его премилая тётушка Елизавета Юрьевна вскоре после начала войны отдала богу душу, а Ольга могла о нём и забыть, ведь она была уже помолвлена с другим. Есть ещё городок, где он родился, на окраине которого могилы его матери и отца. Но он туда не вернулся, и о его судьбе никто ничего не знал. Вот и приходилось лежать в окопе или блиндаже и проклинать время, которое тянулось так медленно — скорей бы войне конец! Настроение улучшилось, когда его заприметил Батюшин и взял к себе в службу разведки. Балезин понял, что это дело, которое ему по душе. Но долго ли он там прослужил? Всё перечеркнула революция. Ну а потом был Иностранный отдел ВЧК, зарубежные, как их называют, командировки, был Афганистан, Персия, Испания, Швеция, снова Персия — уже Иран… В перерыве между ними была служба по охране первых лиц государства… Да, ещё, как же можно такое забыть: ликвидация банды Кошелькова. Работа в институте не в счёт, это мирная работа. И вот он пришёл к тому, с чего начал: военная разведка и контр разведка. Может, именно потому и время ускорилось. И ещё: теперь у него был надёжный тыл — его семья.