Она уже мертва - Виктория Платова Страница 74

Ну все, хватит.

Дневник перекочевал в сумку, а Белка еще какое-то время раздумывала, стоит ли ей приступить к осмотру папки или лучше остановиться. Что она хранит – свидетельства душевной болезни Инги? Взгляд на эту болезнь со стороны или, напротив, еще сотню дневников и альбомов со списанной с натуры смертью? В любом случае, десятилетия скрываемая семейная тайна перестала быть тайной: в большой и крепкой на вид семье обнаружилась дурная кровь. Но ведь это не вина Инги – беда. Расстройство психики могло случиться с кем угодно, это не повод объявлять человека несуществующим. Не повод стирать в памяти его образ, воспоминания о нем. Что случилось с Ингой потом? Жива ли она или умерла в одной из психушек, в полном одиночестве? И уже потом, простоволосую, отчаявшуюся, ее принял на борт Корабль-Спаситель?

Оказаться вычеркнутой из памяти самых близких – все равно что умереть. Хуже, чем умереть.

Вот что делали день за днем все члены Большой Семьи – вымарывали Ингу. Заштриховывали, запихивали что есть сил в окаменевшую аммонитовую трубу, а она лишь протягивала дрожащие пальцы, молила о пощаде. Но все были глухи и тетя Вера, и папа, и (как подозревает Белка) остальные, а самая главная среди них – Парвати. Жестокая, надменная старуха. Она всю жизнь обладала иррациональной властью над своими детьми, даже тогда, когда они выросли и сами стали родителями. Все, на что их хватило, – попытаться защитить собственных детей от старушечьего диктата, не поэтому ли встречи со старой каргой были сведены к минимуму?

Не поэтому.

И Сережа… Куда деть Сережу? Повелитель кузнечиков – самый справедливый человек на свете, самый добрый. И самый независимый, потому что всесильный. И вот этот самый справедливый человек любил Парвати. И она любила его. Обожала.

Где же правда?

Тесемки на папке развязываются сами собой, и первое, что видит Белка, – фотография. Девочка лет одиннадцати-двенадцати, в ее лице можно найти отсветы всех, кого Белка когда-либо знала: Маш, Аста, Тата и даже Аля, нет лишь… ее самой. Белку исключили из клуба избранных, на секунду она чувствует легкий укол в сердце.

Лу сказал, что я красивая.

Девчонка и впрямь прехорошенькая. Темноволосая, но почему-то с одинокой белой прядью, заправленной за ухо. У нее прозрачная кожа и черные, пытливые, немного настороженные глаза. Несмотря на настороженность, девчонка улыбается во весь рот. Он перепачкан клубникой, и на коленях она держит целую тарелку отборной, крупной клубники. Белка пытается вспомнить, остались ли в саду клубничные грядки?

Нет.

Их нет сейчас, их не было и тогда, двадцать лет назад. Клубнику уничтожили, как уничтожили любую память об Инге. А образовавшуюся на ее месте пустоту заполнили уныло-провинциальными помидорами, перцем и огурцами. Заслонили телами предателей, недостойными даже полных имен; нельзя же считать именами все эти В., П., С. и Ч.! Девчонка с фотографии еще не знает, что ее ждет, – и потому улыбается. А еще потому, что она защищена. Темный прямоугольник на заднем плане (именно на него опирается любительница клубники) поначалу кажется Белке частью стены. И лишь потом она понимает – никакая это не стена, не стул. Кто-то, оставшийся невидимым для объектива, непроявленным, сидит к девчонке спиной. Именно в эту спину она и вжалась.

И ей – хорошо!

Снова пробили часы – теперь уже за Белкиной спиной, еще пятнадцать минут оказались списанными с баланса вечности. Белка захлопнула папку и попыталась засунуть ее в сумку. Папка – слишком объемная, влезает лишь наполовину, и даже если избавиться от бальзама «Звездочка» и посадочного талона, делу это не поможет.

Но через секунду она забыла и о папке, и о сумке, и даже о мрачном дневнике Инги Кирсановой. Всему виной оказался ковер, вернее – угол ковра, оказавшийся отогнутым. Оттуда, из образовавшейся щели, выглядывала прядь светлых волос. Невозможно было понять, какой именно длины были волосы. Как и еще одно – искусственные они или настоящие. Парик? Со спасительной мыслью о парике Белка носилась несколько мгновений, хотя разум подсказывал ей: Парвати – не та особа, что будет хранить какие-то дурацкие парики. Другое дело, если бы многорукая богиня внезапно решила переквалифицироваться в русалку! Светлые волосы – неотъемлемый русалочий атрибут. Русалка на ветхой иллюстрации с крышки сундука – светловолосая. И русалка-оборотень Аста тоже была светловолосой. Воспоминания об Асте (откуда что взялось?) тотчас опрокинули Белку в то лето – с пляжем, с магнитофоном-кассетником, с давно и прочно позабытой песней «Losing My Religion». Именно ее первые такты запульсировали в Белкиных висках, а может, это просто кровь прилила к голове. Что-то подсказывало ей: отойди, не ввязывайся, не трогай то, что тебе не принадлежит. Все еще может закончиться хорошо, если верх возьмет трусюндель. Он никуда не делся, хотя и терпел поражение – раз за разом, ведь сегодня особенный день!

Затаив дыхание, Белка коснулась волос кончиками пальцев: они были мягкими на ощупь, настоящими – ни о каком парике не может быть и речи! Еще можно было остановиться, но проклятое любопытство подталкивало ее дальше и дальше – какие еще сюрпризы приготовил Белке Повелитель кузнечиков? Резким движением она отбросила ковер – весь, целиком. И то, что предстало перед ее взглядом, было так невозможно, немыслимо, что Белка едва не потеряла сознание от ужаса.

В сундуке, скрючившись, лежала… Аля.

Аля, невесть как исчезнувшая из старого бабкиного дома. Аля, которую безуспешно разыскивали на протяжении нескольких часов. И вот она нашлась. И никакой радости эта находка не принесла. Ни Белке, ни любому другому человеку, окажись он на Белкином месте.

Аля была мертва.

Мертвее дельфина из дневника Инги Кирсановой, мертвее всех стрекоз и жуков из Лёкиной энтомологической коллекции. По странной иронии судьбы на ее шее виднелся уже знакомый Белке по фотографии след от удушения – странгуляционная борозда. На этом сходство с фотографией заканчивалось: ведь на ней она казалась спокойной, почти безмятежной. Аля, лежащая сейчас в бабкином сундуке, являла собой прямую противоположность снимку. Ноги подломлены в коленях, руки согнуты в локтях, голова неестественно вывернута. Лицо искажено в последней гримасе страха и боли. Тот, кто засунул молодую актрису в сундук, не особенно церемонился с ней – ни после смерти, ни в тот момент, когда она была еще жива. И Аля понимала, что пощады ждать не приходится, страшно даже подумать, что она пережила в последние минуты перед смертью. Но ведь злодей, совершивший это… не может быть Сережей!

Белка все еще не в состоянии отвести взгляда от шеи со вспухшим ярко-фиолетовым рубцом. В глаза лезут подробности, которые в другое время обязательно бы ускользнули: светлая бороздка на коже – она тянется от века к мочке уха (должно быть, несчастная девушка плакала и молила палача о пощаде); тушь, осыпавшаяся с ресниц и покрывшая щеки едва заметной угольной пылью; сережка в ухе – серебряная и какая-то детская, умилительная до невозможности: крошечный медвежонок с глазками-аметистами; родин-ка-мушка над верхней губой, слишком эффектная, чтобы быть настоящей.