Печать султана - Дженни Уайт Страница 7

Каждое утро мой дядя Исмаил-ходжа клал в рот сваренное всмятку яйцо и сидел неподвижно, опустив глаза. Он не разжевывал его до тех пор, пока яйцо вдруг куда-то не исчезало. Только когда мне исполнилось двадцать лет, я поняла суть происходящего. Ожидание обостряет удовольствие. Однако в то время я была девятилетним ребенком и сидела за столом как привязанная, боясь и слово промолвить. У дядюшки Исмаила был всегда один и тот же завтрак — черный чай в стакане, сделанном в форме тюльпана, кусочек белого хлеба, горсть вымоченных в рассоле черных оливок, кусок козьего сыра, маленькая чашка кислого молока и стакан сыворотки. Все съедалось и выпивалось в указанном порядке. Потом приходил черед яйца, которое до поры, очищенное, подрагивающее, блестящее, белое, с синим отливом, лежало на зеленоватом блюдце. Желток просвечивает в виде темного полумесяца. Мой дядя ест медленно и методично, не произнося при этом ни слова. Затем бережно берет в руку яйцо. Его пальцы врезаются в плотную серединную часть. Он поднимает дрожащую мякоть и подносит ее ко рту. Осторожно кладет на язык, стараясь не повредить зубами. Затем сжимает яйцо губами, опускает глаза и сидит тихо до тех пор, пока оно чудесным образом не исчезает. Я никогда не видела, чтоб он жевал или глотал его.

Во время завтрака мама всегда находилась на кухне. Мыла тарелки, заваривала чай. Слуги не жили в доме дядюшки Исмаила, и мама сама готовила завтрак. Затем приходили повар с подсобником и начинали варить обед. Когда я спрашивала маму, почему дядя Исмаил держит яйцо во рту, она только отворачивалась и продолжала заниматься своими делами.

— Я не знаю, о чем ты говоришь. Не задавай глупых вопросов, Янан, и пей свой чай.

Дядя Исмаил был братом моей матери. Мы жили в его доме, потому что папа взял себе вторую жену, куму, и мама переехала из нашего большого дома в Нишанташе, где отец живет теперь с тетей Хусну.

Дом дядюшки Исмаила двухэтажный. Симметричные деревянные флигели выкрашены в красный цвет. Он располагается в саду на берегу Босфора, неподалеку от деревни Шамейри. За домом — лес, в котором растут платановые деревья, кипарисы и дубы, украшающие крутые холмы. Постройка стоит на узкой прибрежной полосе, а за ней на взгорье зеленеет густой лес. Перед нами открывается широкая сверкающая гладь Босфора, чье течение извивается и изгибается, словно живое существо. Иногда из воды выпрыгивают дельфины, образуя над собой радужный свод брызг. Цвет воды постоянно меняется под воздействием неких сил, чью природу я не понимаю. Вода то маслянисто-черная, то приобретает бутылочно-зеленый цвет, а в редкие волшебные дни становится такой прозрачной, что мне кажется, смотри я в нее подольше, и передо мной откроется морское дно. Когда море становится таким чистым, я лежу на теплых камнях, свесив голову вниз, и слежу за быстрыми движениями серебристых рыбок. Иногда я замечаю, как под ними проплывают тяжелые прохладные тела больших рыб. В зыбучих песках внизу мне видятся бледные лица мертвых принцесс. Глаза плотно закрыты, но губы слегка приотворены, как будто они хотят выразить протест против печальной участи, уготованной им жестокой судьбой. Прошитые золотом халаты не дают им подняться со дна. Нежные ручки, унизанные кольцами с огромными изумрудами и бриллиантами, прикованы к песку. Черные волосы развеваются в водных потоках.

В холодные дни я лежала на диване с подушками в павильоне, стоящем в саду, и читала. Постройка состояла из одной комнаты с высоким окном, выходившим на пролив. Груда матрасов и стеганых одеял хранилась там для гостей, которые предпочитали спать в павильоне жаркими ночами. Зимой деревянные ставни предохраняли строение от холодных ветров, а жаровня обеспечивала теплом и горячей водой для чая, хотя мало кто испытывал желание ночевать там с наступлением холодов.

Мама жаловалась на то, что здесь она лишена общения с подругами и не может вести светский образ жизни. Путь до Стамбула на повозке, запряженной волами, или на лодке по морю был неблизкий, и вряд ли стоило отправляться в такую даль для того, чтобы выпить чашку кофе и поболтать со знакомыми. Паром шел до столицы два часа и причаливал к северу от наших мест, в Эмиргане. Потом еще приходилось час добираться до города в экипаже. Не многим дамам мужья разрешали оставаться там на ночь. И только летом, когда знатные женщины приезжали на Босфор и жили на виллах или ялах, мы имели счастье общаться с ними. Но мне очень нравился дом дяди Исмаила. Мне разрешали гулять по саду под присмотром Халила, нашего старого садовника, а позднее под пристальным взглядом мадам Элиз, моей французской гувернантки и учительницы.

В первые годы жизни в Шамейри папа навещал нас раз в неделю и уговаривал мать вернуться к нему. Я слышала, как они спорят за деревянными резными дверями приемной. Он обещал купить ей дом, чтобы она не обременяла брата. Я прижимала ухо к двери, но так и не услышала, что ответила на это предложение мама. Теперь я думаю, что отцу было стыдно перед родственниками и знакомыми из высших слоев общества из-за того, что жена не хочет жить под крышей его дома. А матери придавал сил ее тихий протест. Переехав в дом отца или даже в жилище, подаренное им, а не в Нишанташ, где он жил с тетей Хусну, мать тем самым признала бы ее право называться женой.

Не знаю, присылал ли папа деньги для матери и если да, то принимал ли их дядя Исмаил. Несмотря на свою эксцентричность, он был вполне уважаемым ходжой, юристом и поэтом, который унаследовал от родителей дом и солидное состояние. Наследство матери ушло вместе с приданым. В промежутках между визитами отца мама сидела в приемной за шитьем, умело перебирая пальцами серебристую нить, и поджидала посетителей, которые появлялись крайне редко.

Так мы жили в Шамейри до тех пор, пока мне не исполнилось тринадцать лет. Однажды я наткнулась в пруду за домом на тело женщины. Местами довольно глубокий пруд наполнялся невидимым ручьем. Он был так широк, что мне никогда не удавалось добросить камень до противоположного берега. Располагался водоем за разрушенной каменной стеной в лесу. Англичанка по имени Ханна плавала вниз лицом в мелкой заводи с распростертыми руками. Сначала я не поняла, что она мертва, так как никогда не видела ничего подобного. Я погладила ее волосы. Она выглядела умиротворенно, как русалка, и я осторожно перевернула женщину лицом вверх. Голубые глаза были открыты. Я сказала ей, что живу неподалеку вместе с дядей и мамой. Ее лицо выражало удивление. Прежде чем вернуться домой, я причесала ее, оправила платье и положила на грудь полевой цветок. Когда я сообщала мадам Элиз, что на воде спит какая-то женщина, которую мне не удалось разбудить, то еще не знала, что в пруду есть глубокие места, в которых можно утонуть.