Проклятие Гоголя - Николай Спасский Страница 7

Господи, завтра же Пасха.

Село было православное, и служили в местной церкви, в полуверсте от поместья и чуть в стороне от того, что осталось от села, на невысоком, плоском холме. В ходе недавних боев рядом стояла австрийская батарея, и по холму стреляли. Снаряды попали в церковь. Колокольня накренилась, крыша на входе обвалилась, местами осколки посекли иконостас.

Стоял чудный вечер. Воздух, едва схваченный легким морозцем, наполненный запахами леса, пашни, пороха… Мира и войны, жизни и смерти. И церковь, смотревшая в темноту широко открытыми окнами без стекол… В провал в крыше заглядывала Большая Медведица.

Собрались все. Местные жители, в основном старики и старухи, плохо говорившие по-русски и выговаривавшие церковно-славянские фразы с чудным, певучим акцентом; раненые, из тех, кто мог ходить; врачи и медсестры, свободные от дежурства; солдаты взвода охраны. Помогал дьякон – классический гоголевский хохол с невероятных размеров сизым носом и огромными ручищами. И пел хор.

Боже, что это был за хор! Несколько хохлушек и три солдата, семь-восемь человек. За регента молодой врач, прапорщик, из семинаристов. Пели просто. Но в нескольких верстах от войны знакомые с детства слова обретали новый, неожиданный смысл. Как они пели!

Служба была длинная. Батюшка решил отслужить все по чину.

Плащаницу уносили в алтарь. Все ждали начала Светлой Пасхальной Заутрени. Растворялись Царские врата, и негромко, глуховато звучало: «Воскресение Твое Спасе ангелы поют на небесах и нас, на земли, сподоби чистым сердцем Тебе славити…» Церковь вмиг озарилась мягким светом – комендант госпиталя пожертвовал, наверное, добрую половину запаса свечей. У всех просветленные, открытые, добрые лица.

Начался крестный ход. С иконами люди обошли, спотыкаясь, церковь. Спотыкаемся. Порывы ветра то и дело задували свечи… Остановились у дверей церкви. Тишина. И здесь вступил колокол и раздался долгожданный гимн «Христос Воскресе из Мертвых, смертию смерть поправ…». Все, кажется, прослезились. Душа ликовала. Батюшка снова и снова приветствовал свою разношерстную паству: «Христос Воскресе!», осеняя всех крестным знаменем и смеясь.

Потом все христосовались – рядовые, офицеры, раненые, селяне. И никто не думал, что спустя каких-то два года одни будут сечь других шашками на скаку. А те – наматывать наши кишки на русский трехгранный штык.

После литургии офицеры пошли разговляться к батюшке. Каждый что-нибудь принес: консервы, хлеб, водку. У хозяина было вдосталь настоящего сала. Была приготовлена пасха, покрашены луковым отваром яйца, испечен кулич. Все освящено.

– Когда я вышел на крыльцо, – рассказывал отец Гермоген, – обед еще продолжался. Было около шести часов утра. Стало теплее. Опустился легкий туман. Ветер стих. Все дышало покоем и миром. Не существовало ничего, кроме этого утра и великого праздника светлого Воскресения Христова. Вы не поверите, это был самый счастливый момент моей жизни. В середине страшной войны, за год до всеобщего краха… Накинутая на плечи шинель открывала грудь туману и утру, дышалось легко, и я думал: какое же великое счастье быть русским!

Отец Гермоген замолчал. Потом продолжил, обращаясь к Гремину:

– Это главное и, может быть, единственное, что я понял в жизни. Мою Россию от меня никто не отнимет. Я умру с ней. Мне не надо искать ее в Советском Союзе, – и встрепенувшись, отец Гермоген неожиданно другим голосом, более молодым и, что ли, светским подытожил: – Вот так, молодой человек. А впрочем, у каждого своя Россия. Давайте-ка мы с вами лучше выпьем водки. Как-никак мы с вами русские дворяне.

Гремин буквально разрывался между двумя священниками. Отец Федор стал для него самым близким человеком в Риме. Единственным другом, старшим товарищем, наставником, духовником. У него можно было попросить помощи, с ним можно было посоветоваться. Своей жизненной философией малых дел, служения Родине и ближнему он оправдывал сделанный Греминым тяжелый выбор и его нынешнюю службу. Отец Гермоген – иное дело.

Они не сблизились. При встречах обменивались ничего не значащими фразами. Тем не менее в тот день между ними установилась незримая связь. Оба сознавали ее, и временами Гремину казалось, что отец Гермоген понимал его лучше, чем кто бы то ни было. В такие минуты Гремину становилось страшно. Отец Гермоген апеллировал к потаенному в его душе, к настоящему Гремину, не умеющему идти на компромиссы. А то, что случилось накануне, переворачивало всю его жизнь.

Весь последний год Гремина не покидало странное ощущение: будто он со стороны, с позиции зрителя наблюдал за собой. Командировку в Рим он воспринимал как отложенный выбор. Настоящий выбор еще предстояло сделать. Он привык, что судьба рано или поздно требует то, что ей причитается. Видимо, такой час настал.

Гремин, сын русских эмигрантов левых убеждений, вырос во французской среде. Родным языком считал французский. Себя предпочитал не определять. Родители много путешествовали по делам, нередко уезжали без предупреждения. Вообще, вели довольно странный образ жизни: разъезды, непонятная работа, ночные визитеры, регулярное сжигание документов в камине. Но в те годы, когда каждая уважающая себя партия левой ориентации имела подпольные структуры, так жили многие. Поэтому Гремин особенно не задавался вопросами. Окончил приличный лицей, брал уроки фортепьяно и композиции, занимался русским с пожилой эмигранткой, выпускницей Бестужевских курсов. Поступил одновременно в Сорбонну на философский и в консерваторию.

Об истинном роде занятий своих родителей, о том, что они профессиональные агенты Коминтерна, а по сути НКВД, Гремин узнал, когда началась война. Сильного впечатления на него это откровение не произвело.

При немцах родители исчезли. Гремин посещал занятия в Университете и в консерватории, подрабатывал то сторожем, то в типографии, то официантом. Постепенно втягивался в водоворот подпольной работы. Присутствие немцев становилось все тяжелее.

В 1942 году Гремин вступил во французскую компартию. Его жизнь оказалась поделенной надвое: на день и ночь. Днем Гремин – прилежный, подающий надежды студент. Ночами – выполнял задания партийной организации, чаще в качестве курьера. Позже его стали привлекать к серьезным делам.

В начале 1943 года Гремина впервые взяли на боевое задание: он стоял на стреме, когда товарищи закладывали бомбу под немецкую комендатуру. Осенью, избежав ареста, он пошел к партизанам. За неполный год увидел смерть и предательство друзей, высокомерие вчерашних товарищей и сегодняшних командиров, страдания и болезни. Он вернулся в Париж убежденным противником нацизма, однако мало веря в применимость советского образца в Европе.

Снова записался в Сорбонну. Консерваторию забросил. Устроился в редакцию журнала «Манифест». Объявились родители. Всю войну они выполняли спецзадания: были на связи с антифашистским подпольем в Германии, доставляли оружие югославским партизанам, проводили через линию фронта нелегалов.

В 1947 году, окончив университет, Гремин устроился на полную ставку в редакцию, стал публиковаться. Ему все чаще думалось о семье, о доме, о политической карьере во Франции.