Заговор патрициев, или Тени в бронзе - Линдсей Дэвис Страница 7

Чтобы найти выпивку, не было никакой необходимости выходить из дома. Человека, который здесь жил, звали Гней Атий Пертинакс, и после себя он оставил все для комфортной жизни: там было море напитков, а у меня был к ним доступ.

Поскольку Пертинакс стал предателем, его имущество конфисковали: его забрал наш новый величественный император. На несколько захудалых ферм в Калабрии (типа той, на которой вырос Барнаб) уже был наложен арест. Немногое, что принадлежало престарелому отцу Пертинакса, ему неохотно вернули: несколько прибыльных участков земли и пару красивых скаковых лошадей. Было также два судна, но император все еще спорил за то, чтобы оставить их государству. Между тем мы конфисковали эту виллу в Риме с очень приятным содержимым, которое насобирал Пертинакс, как всегда делают такие деятели: как личное наследство, через рискованные торговые сделки, в качестве подарков от друзей, взяток от коллег по работе и благодаря успехам на скачках, где он обладал исключительной интуицией. Виллу на Квиринале поручили троим представителям императора: Мому, Анакриту и мне.

Нам потребовалось почти две недели. Мы изо всех сил старались получать удовольствие от этой нудной работы. Каждый вечер мы приводили себя в чувство, лежа в банкетном зале, где все еще чувствовался легкий аромат сандалового дерева, на огромных диванах из резной слоновой кости с шерстяными матрацами и наслаждаясь оставшимся после покойного владельца албанским вином пятнадцатилетней выдержки. На одном из столов с тремя ножками мы поместили серебряный прибор для подогревания вина с отделением для горящих углей, подносом для золы и небольшим краном для наливания напитка, когда он дойдет до идеального состояния. В стройных подсвечниках с тройными львиными лапами масло разливало для нас по комнате свой чудесный аромат, пока мы пытались убедить себя, что нам следует ненавидеть жизнь в подобной роскоши.

Летняя столовая виллы была украшена фресками талантливого художника; напротив сада располагались захватывающие сцены, изображающие падение Трои, но даже сад оказался расписной лепной работой на внутренней двери, дополненной реалистичными павлинами, к которым подкрадывался полосатый кот.

— Вина нашего покойного хозяина, — заявил Анакрит, притворяясь самоуверенным ценителем (типа тех, кто делает много шума, хотя на самом деле ничего не знает), — почти так же прекрасны, как и убранство его дома!

Анакрит называл себя секретарем; он был шпионом. Этот человек имел небольшое крепкое тело и ласковое лицо с необыкновенными серыми глазами и такими тонкими бровями, что их было почти не видно.

— Тогда выпей! — грубо произнес Мом.

Мом был типичным надсмотрщиком над рабами: обритая голова, чтобы отпугивать вшей, пивное пузо, засаленный пояс, грязный подбородок, хриплый голос от профессиональных болезней, и он был тверд, словно старый гвоздь, застрявший в деревяшке. Мом улаживал дела со слугами. Он выпроводил всех вольноотпущенников с небольшими денежными вознаграждениями, чтобы они остались благодарными, и сейчас разбирался с рабами, которых мы нашли позади здания забившимися в бараки. Сенатор имел работников на все случаи жизни: один делал ему маникюр и завивал волосы, другие готовили выпечку и соусы, выгуливали собак и дрессировали птиц. У него были свои рабы в ванной и спальне, библиотекарь, три счетовода, арфисты и певцы, даже целый отряд шустрых молодых парней, чья работа заключалась только в том, чтобы сбегать и сделать за него ставки на скачках. Для моложавого мужчины без какихлибо семейных обязательств он прекрасно себя обеспечил.

— Дело продвигается, Фалько? — спросил Мом, воспользовавшись чашей для благоуханий как плевательницей. У нас с Момом были хорошие отношения; он бесчестный, подлый, неряшливый и хитрый — вот такой замечательный яркий тип.

— Составление списка движимого имущества сына консула может многому научить простого авентинского парня! — Я увидел улыбку Анакрита. Мои друзья предупредили меня, что он интересовался моим прошлым, пока, должно быть, не выяснил, с какого я этажа, из какого разваливающегося дома и куда выходили окна комнаты, где я родился тридцать лет назад, — на двор или улицу. Он, конечно, узнал, настолько ли я прост, насколько казался.