Ересь - С. Дж Пэррис Страница 7

— Две недели тому назад, доктор Бруно, я получил от нашего посла в Париже письмо с известием о вашем прибытии в Лондон, — без предисловий начал он. — Вы хорошо известны при французском дворе. Посол сообщает также, что «не может одобрить» вашу религию. Что бы это значило?

— Он намекает либо на то обстоятельство, что я некогда принадлежал к монашескому ордену, либо на то, что я больше к нему не принадлежу, — ровным голосом отвечал я.

— А может быть, речь идет совсем о другом? — Уолсингем пристально посмотрел на меня. — Но об этом мы еще поговорим. Сначала скажите мне, что вам известно обо мне, мессир Филиппо Бруно?

До тех пор я не смотрел ему в глаза — теперь резко поднял голову, озадаченный и несколько сбитый с толку. Несомненно, этого он и добивался. От имени, данного мне при крещении, я отказался, когда принял постриг в монастыре Сан-Доменико Маджоре. Вместо него я получил имя Джордано и лишь ненадолго в пору своих скитаний вернул себе имя Филиппо. Так изящно Уолсингем продемонстрировал мне, насколько велики его возможности и обширны сведения. Конечно же он был доволен произведенным эффектом, но я быстро оправился и сказал:

— Я вижу одно: лишь глупец попытался бы утаить что-то от человека, который при первой же встрече называет меня тем именем, что дали мне родители, — именем, о котором я позабыл на двадцать лет.

Уолсингем улыбнулся:

— Пока этого достаточно, вы же не глупец. Вам присуща опрометчивость, но отнюдь не глупость. А теперь, если желаете, я скажу вам, что мне еще известно о вас, доктор Джордано Бруно из Нолы.

— Разумеется, но, надеюсь, вы позволите мне отделить истину, пусть даже не слишком приятную, от пустых слухов.

— Превосходно. — Он снисходительно улыбнулся. — Вы родились в Ноле близ Неаполя, вы сын солдата и в отрочестве поступили в монастырь Сан-Доменико Маджоре. Примерно через тринадцать лет вы покинули монастырь и три года скитались по Италии, спасаясь от инквизиции, объявившей вас еретиком. Затем вы преподавали в Женеве и во Франции, добрались до Парижа и пользовались там покровительством короля Генриха. Вы преподаете искусство памяти, которое многие считают чернокнижничеством, и страстно защищаете учение Коперника, объявившего Солнце, а не Землю центром Вселенной, хотя это учение и католики, и лютеране единодушно считают ересью.

Он глянул на меня, ожидая подтверждения, и я кивнул.

— Вам многое известно, — признал я.

Уолсингем снова улыбнулся.

— Вот уж это вовсе не магия, Бруно. В Падуе вы пробыли недолго, но там вы свели знакомство с английским придворным Филипом Сидни. Ну так вот — в скором времени он женится на моей дочери Фрэнсис.

— Более достойного зятя вы не могли бы найти. Буду счастлив встретиться с ним, — искренне ответил я.

Уолсингем кивнул.

— Любопытно все же, почему вы ушли из монастыря?

— Меня застукали, когда я читал Эразма в нужнике.

С минуту он молча взирал на меня, потом закинул голову и расхохотался. Такой густой, с хрипом, хохот мог бы быть у медведя, если бы медведь умел смеяться.

— У меня имелись и другие сочинения из списка запрещенных книг. Настоятель вызвал инквизитора, но я успел сбежать. За это меня отлучили. — Я прошелся взад и вперед, сложив руки за спиной и сам себе удивляясь: вот уж не думал, что буду вспоминать эти события в зеленом английском саду.

С каким-то непонятным выражением лица министр присмотрелся ко мне и покачал головой, словно я его озадачил.

— Интересный вы человек, Бруно. Вам пришлось бежать из Италии от обвинений в ереси, но в Женеве кальвинисты схватили вас и тоже отдали под суд за вашу веру.

Я поклонился, то ли соглашаясь, то ли не соглашаясь.

— В Женеве вышло недоразумение. Я убедился в том, что кальвинисты всего лишь подменили один набор тупых догм другим.

Вновь этот взгляд — как будто министр проникся восхищением к моей скромной персоне — и вновь медвежий смех.

— Вы, кажется, единственный, кто ухитрился восстановить против себя и папу, и кальвинистов. Исключительное достижение, доктор Бруно. Вот почему и я задаю вопрос: какой же вы веры?

Пауза. Он смотрит на меня с ожиданием, ободрением.

— Вам известно, что Риму я не друг. И готов заверить вас, что во всем буду предан ее величеству и рад буду оказать ей любые услуги, пока нахожусь на ее земле.

— Да-да, Бруно, это я знаю, но это не ответ на мой вопрос. Я спрашивал о вере. Кто вы в глубине души: папист или протестант?

Я медлил в смущении.

— Вы сами напомнили мне, что обе стороны нашли во мне изъян.

— Означает ли это, что вы не принадлежите ни к той ни к другой стороне? Следовательно, вы — атеист?

— Прежде чем ответить на такой вопрос, я хотел бы знать, каковы будут последствия.

Министр улыбнулся.

— Это не допрос, Бруно. Мне хотелось бы понять вашу философию, только и всего. Будьте со мной откровенны, и я буду откровенен с вами. Затем мы и удалились в сад, чтобы никто не мог нас подслушать.

— В таком случае заверяю вашу милость, что слово «атеист» в обычном его смысле неприменимо ко мне, — заговорил я, всей душой надеясь, что не причиню себе этими словами вреда. — Во Франции, и здесь, в посольстве, я именую себя католиком, потому что так проще и безопаснее, однако поистине я бы не назвал себя ни католиком, ни протестантом — слишком узки оба этих понятия. Я верю во всеобъемлющую истину.

Он приподнял бровь.

— В более всеобъемлющую, чем христианская вера?

— Христианская вера — лишь одно из позднейших истолкований древней истины. Если бы в наш отуманенный век та истина была правильно понята, люди пришли бы к просветлению и покончили с кровавыми раздорами.

Повисло напряженное молчание. Солнце опустилось низко, под деревьями воздух был прохладен и влажен. С наступлением сумерек все назойливее и громче кричали птицы, но Уолсингем, не обращая внимания, расхаживал взад-вперед по траве, и на его черный камзол сыпались белые и розовые лепестки с ветвей плодовых деревьев.

— Вера и политика ныне совпадают, — заговорил он наконец. — Возможно, так было всегда, но в наш тревожный век это дошло до крайности. Политические убеждения человека теперь гораздо больше зависят от его религии, нежели от места рождения или от языка. В нашем государстве найдется немало исконных англичан, которые питают к Риму куда большую любовь, чем вы, Бруно. И куда большую любовь, чем к своей законной королеве. И все же вера не сводится к политике. Прежде всего речь идет о совести человека, о его отношениях с Богом. Я совершал такие поступки во имя Бога, о которых мне придется давать ответ на Страшном Суде. — Он посмотрел мне прямо в глаза, и в выражении его лица была скорбь. Он продолжил тихим и каким-то тусклым голосом: — Я стоял и смотрел, как из груди человека вырывали еще живое и бьющееся сердце — по моему приказу. Я допрашивал людей, и им выворачивали суставы на дыбе. Одного звука этого было бы достаточно, чтоб тошнота подступила к горлу. Я сам поворачивал колесо дыбы, если тайна, которую я должен был вырвать из уст допрашиваемого, была чересчур опасна и ее нельзя было доверить ушам палачей. Я видел, как крушится человеческое тело, созданное по образу Божьему. Я сам творил эти ужасы над своими собратьями, ибо верил, что такой ценой предотвращу более страшное кровопролитие.