Хроника обыкновенного следствия - Алексис Леке Страница 7

— Можно задать вопрос? — спрашиваю я мадам Жильбер, как только обвиняемого увели. — Что вы думаете об этом человеке?

Она легонько вздрагивает.

— Чудовище. Выше моего понимания.

— Иными словами, вы не верите в то, что он совершил преступление, или не понимаете, как можно было опуститься до него…

— Именно так. Выше моего понимания.

Видно, что ей не хочется затрагивать эту тему.

— Вы знаете, мадам Жильбер, я часто спрашиваю себя, что делал бы без вашей интуиции. Хорошенько подумайте над вопросом, который задам.

Она машинально собирается и проводит рукой по волосам. Укладывает бумаги на столе.

— Можете ли вы представить, чтобы убивали так, как сделал этот человек, и по тем причинам, которые он выдвигает?

— Не знаю, — тихо отвечает она, поворачиваясь ко мне на своем вращающемся кресле. — Вероятно, он сумасшедший, господин следователь, но одновременно… Кто хоть раз в жизни не мечтал сделать то, что он сделал, или что-то похожее?

Она задала вопрос, глядя мне прямо в глаза. О себе или обо мне говорит она?

— Я, — отвечаю я с удивляющей меня самого твердостью. — Не думаю, что мечтал о совершении ужасного проступка. Я не могу причинить зла женщине — любой женщине, — тем более нарезать её на куски.

Мадам Жильбер отвечает таинственной улыбкой и вновь поворачивается к машинке.

Эмильены дома еще нет, но статуя стоит не шелохнувшись, и я успокаиваю себя, что ей остается стоять здесь всего несколько часов. Зачем ждать конца выставки, ведь публика все равно не видит ее. Голландец увезет её с собой. Что ему ждать? Деньги заплачены. Как удалось уговорить этого миллиардера приобрести такую уродину, хотя при его средствах он может купить бесчисленное множество прекрасных вещей?

Если не считать разочарования, день прошел в общем неплохо, с удовлетворением отмечаю я, погружаясь в ванну с горячей водой. Допрос обвиняемого, даже если я не полностью им удовлетворен, протекает без сучка и задоринки, ОТЕЦ вскоре исчезнет благодаря богатому дураку. Я уже почти перестал злиться на Эдуардо за кражу моего любимого кресла. Оно было изъедено шашелем. Надеюсь вскоре отыскать подобное и в лучшем состоянии. И только выиграю от этого. Эмильена и без моих слов поймет, что зашла слишком далеко. Такой тонкий вид упрека мне нравится. Но заметит ли она новое кресло? Это самое ужасное с Эмильеной. Когда мне кажется, что я совершил блестящее действо, она ничего не видит, а в других случаях с исключительной резкостью реагирует на слова и акты, которые я считал совсем безобидными. Это невыносимо, но, быть может, именно эта вечная неуверенность, в которой она заставляет меня жить, и привлекает меня к ней, хотя я и страдаю от этого.

Я не умею действовать, не рассчитав последствия. А поскольку чаще всего они губительны, я остаюсь в бездействии. Даже будучи следователем, я не могу судить, обвинять, я способен только расследовать.

Поглощенный размышлениями, я бросаю взгляд на белую эмаль умывальника. Вернее, на кучерявые волоски, которыми усыпан фарфор. Прислуга взяла выходной, и это тут же отражается на чистоте в доме. Я уверен, эти волоски принадлежат не мне. И не Эмильене. Ни у нее, ни у меня нет рыжих волос.

Как ни странно, но истина доходит до меня не сразу: любовник Эмильены вовсе не самодовольный карлик Эдуардо — или не только он, — а голландский миллиардер.

А я еще задавал себе вопросы, как галерея обеспечивает сбыт! Святая простота. Стоя перед умывальником, я пытаюсь мыслить логически. Впрочем, какая разница, спит она с художниками или с клиентами? Ну, нет. На мой взгляд, есть огромная разница между этими двумя видами измены. За долгие годы я привык (почти) к её постоянной неверности, если она касается только её протеже. В каком-то смысле её многочисленные похождения приучили меня, что она спит с искусством, а не с художниками. Я ошибся. И только что выяснил, Эмильена спит со всеми. Если только это ей что-то дает. У нее своя диалектика. И свой вид искусства. Боже! Эта рыжая спаржовина со свиным рылом! Как она смогла!

Руки мои дрожат, и я не могу унять их дрожь. Я всё еще не привык. И ощущаю себя, как в первый день, в первую минуту, когда узнал, что более четырех пятых жизни моей супруги скрыто от меня и останется скрыто навсегда. Чтобы успокоиться, я должен принять еще одну горячую ванну. Но мне вдруг становится противно. Никакой горячей ванны. Надо сделать другое. Нечто ИНОЕ. Голова перестает кружиться. Я впадаю в состояние замешательства или возбуждения. Какая-то слепая ярость, наплевательское отношение к последствиям и твердое убеждение, что успокоить меня могут лишь решительные действия.

Зачем одеваться перед тем, что я собираюсь сделать. Я иду в кухню, охваченный какой-то странной эйфорией. Быть может, в груди растет приятное ощущение, что я голым расхаживаю по собственной квартире и готовлюсь совершить чрезвычайный и непоправимый поступок. Наверное, похожее чувство охватывало камикадзе, когда они направлялись к своим начиненным динамитом самолетам. Банзай!

Я достаю из ящика кухонного стола тяжелый молоток, закругленный с одного конца и заточенный с другого. Идеальный инструмент, удобно лежащий в руке.

— Ты отжил свое, мой миленький, — бормочу я, направляясь в гостиную.

Первый удар почти не дает результата, отбит лишь кусочек цоколя. Но у меня достаточно времени. Лучше того — чем дольше и труднее будет выполнение поставленной задачи, тем полнее будет месть. Если надо, буду молотить по статуе всю ночь.

В замочной скважине поворачивается ключ. Я даже не оборачиваюсь. И продолжаю наносить размеренные удары. Хлопает дверь. Я слышу крики, ругательства, чувствую, как Эмильена бьет меня.

— Черт подери, вы с ума сошли! — за моей спиной раздается хриплый вопль. Голоса я не узнаю.

Я в растерянности оборачиваюсь. Это не Эмильена, а Электра. Ее выпученные глаза безостановочно перебегают со статуи на мое орудие, потом на мою обнаженную плоть.

— Черт подери, — повторяет она, — что вы делаете? Что с вами случилось? Вы хоть представляете, сколько дали за это произведение? Вы хотите нашего разорения?

Такими аргументами меня в чувство привести нельзя. Наверное, она понимает это, делает шаг вперед и пытается отнять молоток.

— Ну ладно, малышка Жан, успокойтесь, отдайте молоток.

Не знаю, что раздражает меня больше, ее осуждающий тон или желание указывать мне, что я обязан делать или не делать. Я действую инстинктивно, влепив ей левой рукой сильнейшую пощечину. Она с воем падает на спину, рот у нее в крови. Тонкие ноги, обтянутые почти коричневой кожей, бьют по воздуху, как паучьи лапы. Когда я наклоняюсь над ней, она выставляет вперед острые локти, защищая грудь и лицо. Я сажусь ей на грудь. Странно ощущать, как колотится ее сердце в груди под дорогим сатином платья. Я всем весом нажимаю ей на диафрагму. Она пытается меня оттолкнуть, бьет кулаками, упирается коленями мне в спину, дергает животом. Глупо и бессмысленно. Продвигаюсь немного вперед, зажимаю ее руки меж колен. Стараюсь поймать её взгляд. Она похожа на старую ощипанную ворону. Безжизненные пустые груди свисают по бокам, как гребень обезглавленного петуха. Глаза налиты кровью, черные десны. Она отчаянно хватает ртом воздух. Наконец-то естественная реакция. Она уже не боится за свой кошелек. Она боится за свою жизнь.