Оскар Уайльд и смерть при свечах - Джайлз Брандрет Страница 68

— Или могли ими быть, — кивнул Оскар. — Боюсь, что мы прервали их первое свидание.

— Что это значит?

— В каком смысле?

— Обнаженный Грей лежал на полу… свечи… ладан…

— Это значит… — Оскар смотрел в окно кэба на другой берег Темзы. — Для некоторых людей любовь есть таинство, так мне кажется, — произнес он небрежно, словно эта мысль только сейчас пришла ему в голову.

— Таинство? — резко переспросил я. — А какую роль в этом таинстве играла бритва в руке Фрейзера?

— Я не знаю. Могу лишь строить предположения. Наши друзья разыгрывали воображаемую драму: легенду о жреце и его ученике. Жрец подготавливает мальчика — бреет его тело перед тем, как умастить елеем. Бритва является символом очищения… Очищения, предшествующего завершающему акту…

— Какое варварство!

— Варварство? Нет, это очень по-английски, Роберт, или даже «по-британски»? Вероятно, в юности Фрейзер играл в похожие игры в Феттесе.

— Как вы можете находить светлую сторону в таких чудовищных вещах, Оскар? Это выглядит нелепо!

— Мы стали свидетелями шуточного ритуала, и не более того, Роберт. Любовного ритуала по-английски. Вы видели, как играют в крикет? Наблюдали за охотой на нашем острове? Англичане не могут охотиться, как это делают в других странах: чтобы добыть себе пропитание. Нет! Англичане спускают гончих, надевают алые сюртуки, трубят в рожки, преследуют беззащитных лисиц. Когда же им удается загнать несчастное животное и принести его в жертву своим диковинным богам, они мажут кровью своей жертвы лицо самого юного участника ритуала. Это нелепо, не по вкусу вам и мне, но англичане не находят в подобных развлечениях даже намека на преступление — просто таков их образ жизни.

— Оскар, Оскар! — воскликнул я, стараясь приглушить голос, чтобы кэбмен нас не услышал. — Джон Грей и Эйдан Фрейзер не охотились с гончими. И не играли в крикет. Они предавалась противоестественному пороку. Они были обнажены. И оба были возбуждены.

— В самом деле? Я не заметил. — Оскар невозмутимо смахнул нитку с рукава.

— Мы только что стали свидетелями мерзкой сцены. Это ужасно. Отвратительно!

— Отвратительно, Роберт? Неужели? Джон Грей красивый юноша. Вы его видели и должны признать, что он прекрасен, как греческий бог. Джон Грей стал искушением для Эйдана Фрейзера — и тот не устоял. Что тут плохого? Единственный способ избавиться от искушения — поддаться ему. Если же ты сопротивляешься, твоя душа заболевает от желания получить то, что считается запретным. Мы пытаемся задушить живущие в нас инстинкты, и они отравляют наш разум. А согрешив, человек избавляется от влечения к греху, ибо осуществление — это путь к очищению…

— Оскар, — запротестовал я, — вы пытаетесь убедить меня, что Эйдан Фрейзер пытался «очиститься»? Вы слишком далеко заходите!

— Я лишь хочу сказать, что мы видели, как Эйдан Фрейзер в канун религиозного праздника уступил искушению, поддался соблазнам запретного плода. Вот и все. Обстоятельства могли выглядеть немного необычно, возможно, слишком вычурно, но сама история стара, как сад Эдема — там ведь также не носили одежд, Роберт! Насколько я понимаю, прошли долгие годы, прежде чем матросский костюмчик проник в рай.

— Почему вы относитесь к этому так легко, Оскар? Почему вы их защищаете? Почему?

Я говорил с жаром и слишком громко. На какое-то время наступило неловкое молчание, мы смотрели каждый в свое окно, слушали грохот колес экипажа и ровный цокот лошадиных копыт. Мы проезжали мимо Уайт-Холла, глядя на людей, вышедших на воскресную прогулку — старых солдат, юношей в канотье, женщин, толкающих детские коляски, мальчика с деревянным обручем, — и все они наслаждались неожиданным для этого времени года солнечным теплом.

Оскар повернулся и прикоснулся к моему колену.

— Я вовсе не оправдываю их поведения, Роберт. Я лишь пытаюсь его объяснить. — Он посмотрел мне в глаза и улыбнулся. — Важно понимать других, если хочешь понять себя.

Я с восхищением посмотрел на своего друга.

— Вы удивительный человек, Оскар, но иногда мне кажется, что вы слишком щедры, терпимы и добры.

— Слишком добр? — повторил он. — Легко быть добрым по отношению к людям, которые для тебя ничего не значат.

— Неужели Джон Грей и Эйдан Фрейзер ничего для вас не значат?

— Я беспокоюсь за Джона Грея. Он мой друг, и его судьба меня тревожит. Эйдан Фрейзер меня не интересует. Совсем. Он убийца.

— Тпру-у! — Кэб резко остановился.

— Оскар! Оскар! Что вы сейчас сказали? — Я был так поражен его словами, что наклонился вперед, но он поднял ладонь, заставляя меня замолчать.

Мы находились во внешнем дворе вокзала Чаринг-Кросс. Оскар распахнул дверцу кэба.

— Здесь я выйду, — с улыбкой сказал он. — Мне нужно купить сигареты и встретить два поезда.

Я попытался его удержать.

— Но если Фрейзер…

— Сейчас не время для вопросов, Роберт, — сказал он, закрывая дверцу кэба. — Я думал, вы сами все поймете, но, если дело обстоит иначе, тем лучше. Вы должны кое-что сделать.

В голове у меня все перепуталось, но Оскар выглядел совершенно спокойным. Он стоял на мостовой и смотрел на меня через открытое окно кэба.

— Вам следует поехать на Бедфорд-Сквер, — проинструктировал меня Оскар, — за кэб я заплатил. Вы заберете мисс Сазерленд, чтобы отвезти на вечеринку, посвященную ее дню рождения, как и планировалось. Ничего ей не рассказывайте о событиях сегодняшнего дня и о том, что случилось вчера вечером. Ничего, совсем ничего. Вы меня поняли? Говорите о Миллесе и Пастере; о чем угодно, но только не об убийстве. И ведите себя с ней, как всегда. Смотрите в ее красивые глаза и произносите нежные слова — как вы умеете. Перескажите какую-нибудь историю Мопассана: это займет вас на час или два! Поезжайте, мой друг, и спасибо вам. — Оскар протянул руку в окно экипажа и тепло пожал мою ладонь. — Вы сыграли в нашем деле исключительно важную роль, о чем сами не догадываетесь. Сегодня будет восстановлена справедливость. Теперь же уезжайте. Уезжайте! И не выпускайте мисс Сазерленд из вида, Роберт. Привезите ее на Лоуэр-Слоун-стрит к шести пятнадцати. В шесть пятнадцать ровно, ни минутой раньше. Удачи вам!

Оскар отступил в сторону, махнул рукой, повернулся и исчез из вида. Кэбмен щелкнул кнутом, и экипаж покатил дальше.

Я пребывал в полном смущении. Меня переполняли тревога и недоумение. Но я все сделал, как просил Оскар. Он обладал поразительной властью над людьми и даже в школе пользовался уважением тех, кто был старше. И в самом конце, после ареста и в ссылке (когда злобные чужаки в своих фальшивых рапортах писали об «упадке духа» и «сломленном человеке») те из нас, кто его знали, чувствовали, что сила его личности едва ли ослабла. В тот день я выполнил все его указания до последнего слова.

Ну, если быть честным до конца, не до последнего… Вероника и я не говорили о Миллесе, Пастере и Мопассане в тот день; мы беседовали о любви и о поэзии любви. Я рассуждал о Бодлере и Байроне. А Вероника о Вордсворте (чтобы доставить мне удовольствие), о Джоне Китсе и миссис Браунинг. [108]Когда мы целовались, целовались снова и снова, она повторила слова, которые произнесла в ту памятную ночь возле памятника Альберту: «Благодарю вас, — прошептала она, — благодарю. Как ужасно сидеть дома с нецелованными губами».