Конь в пальто - Сергей Донской Страница 68

Приговоренные к смертной казни чаще суетятся, чем впадают в ступор. Усиливающееся беспокойство заставляет их много говорить и двигаться, этим они как бы доказывают себе, что все еще живы, отгоняя нарастающий ужас перед тем мгновением, после которого ни разговаривать, ни шевелиться будет уже невозможно. Оказывается, даже последние минуты жизни стоят, чтобы насладиться ими по капельке, не приближая свой конец сопротивлением. А если это не секунды, а часы? И если приговор не зачитан, если на расстоянии вытянутой руки находится внешне симпатичное существо противоположного пола и банка ледяного пива, а цифирьки на электронных часах ободряюще подмигивают: до утра так много времени… Страшно? А пожалуй, что и ничуть. Особенно когда наготове ударные славянские присказки про утро, которое вечера мудренее, про авось и небось, про бога, который не выдаст, и про свинью, которая не съест.

Олежка Ляхов знал все эти поговорки, а еще – кучу шуточек и анекдотов, которые так и сыпались из него тем вечером. «Новые русские» врезались в своих «Мерседесах» в «Запорожцы» старых украинцев. Чапаев с Петькой делили Анку, чукчи умничали, евреи жадничали, кавказцы живо интересовались задними проходами всех их, вместе взятых.

Олежка тарахтел, как заведенный, с дальновидностью никулинского зайца, косящего трын-траву. Ни волка он не боялся, ни сову, ни даже Хана. Доживал последние часы под лозунгом «А нам все равно», потому что, если бы умолк и призадумался, то впору было мастерить петельку или голову в духовку совать.

– Про Клинтона и Монику слышала? – вещал Олежка, полулежа на раскуроченной кровати. – Он ее удочерить решил, а жена говорит: «Зачем нам в семье лишний рот?»

Оля, которую анекдот застиг на середине протяжного зевка («а-ах…»), успешно перевела его в понимающий смешок («…х-ха»), хотя ей лично мониковский рот был до лампочки, своего вполне хватало. Прокормить и приукрасить его плюс все прилагающееся ко рту – вот и все, что требовалось Оле в этой жизни.

Шпокнула и зашипела новая банка, вскрытая Олежкой. Присосавшись к ней, он прошелся взглядом по телу, расположившемуся рядом. Тело было затянуто в платье с блестками, длиной и покроем смахивающее на маечку. Куцее черное платьишко с пышным оперением на груди, длинная шея, маленькая головка и сильные голенастые ноги – вылитая страусиха. Анекдотов про страусов в Олежкином репертуаре не имелось, и он решил немного разнообразить вечер.

– Раздевайся, что ли, – предложил Олежка, отбирая у Оли прикуренную сигарету. – Познакомимся поближе.

Она упрямо извлекла из пачки новую сигарету, чиркнула зажигалкой, выпустила из ноздрей дым и с сомнением в голосе произнесла:

– На фига ближе? Трахнемся – и дело с концом. Мы ж не в кабаке, чтобы знакомиться.

Железная логика. Олежка пожал плечами:

– Тем более раздевайся.

Оля, вздохнув, отложила сигарету и заизвивалась вся, с шуршанием выскальзывая из тесной оболочки своего платья. Сходство со страусихой сразу исчезло, зато припомнились Олежке гадючьи повадки. Он побултыхал все еще тяжелехонькой банкой и вылил содержимое в глотку. От вида Олиного бельишка траурного цвета внезапно испортилось настроение.

– Что уставился? – недовольно спросила она. – Штаны снимай. Резинка есть?

– Какая еще резинка?

– Презик, – пояснила Оля, деловито освобождаясь от ажурной сбруи. – Натягивай, и поехали. Ты как хочешь – сзади или спереди?

С сигаретой девушка явно не собиралась расставаться. Олежка заколебался. Он не знал, как он будет, и не потому, что его озадачила необходимость выбора. Он опасался, что при подобном подходе не сможет ни так, ни этак.

Самое обидное, что Оля, по всей вероятности, была последней женщиной в его жизни. «Последняя услада смертника, вот как это называется, – горько подумал Олежка. – До чего же ты щедрый, добрый папа Хан…» Ханская наложница выжидательно смотрела на него сверху вниз, не забывая временами вставлять сигарету в презрительно искривленные губы.

– Заткнись и иди сюда, – скомандовал Олежка, внезапно наливаясь злобной силой. – Я буду по-всякому.