Праздник Святой Смерти - Ирина Лобусова Страница 68

В ночь на 16 октября в Одессе вовсю свирепствовала паника. Потерявшие человеческое достоинство люди грабили магазины, тут и сям начиная драки. Трупы валялись прямо на улицах, и над всем этим раздавался несмолкаемый грохот бесконечной бомбежки… выстрелы… крики… И гул самолетов — гудящей смерти.

Окна комнаты Крестовской выходили во двор, поэтому крики соседок моментально донеслись до ее комнаты. Накинув старенькое пальто, Зина выскочила во двор.

— Румыны! Румыны входят! Уже в городе! Скоро будут на Ришельевской! — звучало со всех сторон.

Толстая соседка с первого этажа, торгующая самогоном, тут же потащила какой-то мешок в подвал. Начался хаос — люди то выскакивали из квартир, то снова туда забегали.

Зина ринулась на Ришельевскую. В центре города творилось что-то ужасное. На Ришельевской уже была огромная толпа, раздавался звук выстрелов, похоже, из винтовок. Давка стояла ужасная, и над всем звенел, не прекращаясь, крик, превратившись в какое-то гудящее облако. Не обращая внимания ни на что, раздирая толпу руками и коленями, Зина пробилась в первые ряды.

То, что она увидела, потом долго не давало ей заснуть: совсем низко, просто над землей, летали румынские самолеты. А по улице тянулась вереница грузовиков, колонны различных машин. В них сидели румынские и немецкие солдаты. Впервые в жизни Зина видела так близко фашистскую форму…

Но самым страшным было другое: толпа, которая приветствовала врагов… Женщины кричали «ура» и бросали под колеса грузовиков цветы. Мужчины, в радостном порыве размахивали головными уборами. Какие-то старики и старухи, вытащив из дома старинные иконы (когда только успели?!), протягивали их навстречу колоннам… И — заискивание на лицах, угодничество, лицемерная подлость… Зина не верила своим глазам… Как такое могло быть?!

Машины часто останавливались, и женщины буквально облепляли их. Многие из них, бросившись со всех ног, протягивали румынам папиросы, табак, печенье… Еще совсем недавно эти самые люди ходили на праздничные демонстрации под красным флагом, боялись друг друга и писали доносы на тех, кто критикует советскую власть. И эта же самая толпа начала распинаться перед врагами, перед теми, кто пришел с войной на их землю… Зина стояла в первых рядах, испытывая мучительный стыд. Глаза ее сами по себе наполнялись слезами, и очень скоро одна слезинка покатилась по ее щеке. Затем — еще и еще. Она смахивала их рукой…

Ей хотелось кричать, забраться в самую середину этой толпы и кричать: вы что, думаете, униженное заискивание перед фашистами спасет вас от смерти, от страха, от мук? Чьи руки вы лижете — руки, которые пришли за вашей жизнью? Псы! Жалкие, униженные, раболепные псы! Не спасет вас это! Не спасет!

Но она молчала. Она понимала: здесь уже ничего нельзя сделать. И еще — она нужна Бершадову. Теперь Крестовская поняла: она среди тех, кто будет уничтожать этих тварей до последней капли крови. Свою жизнь положит на это, если потребуется. И не за красный флаг, не за Советский Союз. А потому, что эти твари с ненавистью и злом пришли на ее землю, навязав унижения и мучительный страх. Предать себя — означало предать Одессу, ту Одессу, с которой ее душа срослась каждой своей клеткой, которая была не просто городом, а любимым, близким, живым и родным существом! За нее, за эту Одессу, на лице которой остались кровоточащие шрамы разрушенных, исковерканных домов. За траншеи с трупами, где в этих траншеях были они, уничтоженные дети Одессы, погибшие на своей собственной земле. И Зина знала, что отдаст свою душу за это — чтобы отомстить за страх, кровь и боль. Чтобы город ее, самый светлый и прекрасный, город ее сердца, был свободным. Она не струсит, не сдастся. И ни при каких обстоятельствах не отступит. А пока, стиснув зубы и вытирая бегущие слезы, Зина стояла и смотрела, как на землю ее надвигается смерть…

Грабежи и убийства начались сразу же — на следующий день, 17 октября. После вступления захватчиков в Одессу город был объявлен административным центром румынского оккупационного губернаторства Транснистрия, занимавшего территорию между Днестром и Южным Бугом. Созданная в городе администрация была румынской, однако по многим вопросам ее деятельность фактически координировалась немцами. Нацисты, в частности, руководили организацией карательных операций и уничтожением евреев.

В квартиру Крестовской военный патруль пришел накануне, к вечеру 16 октября. До этого, еще днем, одна из соседок шепнула Зине, что дворникам всех домов велено составлять списки квартир, где живут евреи, коммунисты, бывшие военнослужащие и сотрудники НКВД. Та же соседка протянула Зине дешевенький пластмассовый крестик на черной веревочке:

— На, надень и больше никогда не снимай!

— Да я в Бога не верю, — попыталась отказаться Зина, но соседка не дала ей договорить.

— Это уже все равно — веришь ты или не веришь. А твою жизнь он спасет. Немцы сразу по квартирам начнут искать евреев. А какой еврей крестик наденет? То-то и оно…

Зина надела крестик только потому, чтобы не обидеть добрую женщину, проявившую о ней такую заботу. А потом — позабыла снять. Так этот крестик и остался на ней.

В длинном коридоре коммунальной квартиры, где жила Крестовская, появились двое румын, немец и дворник. Всем жильцам было велено выйти из комнат и выстроиться в коридоре. Женщины прижимали к себе детей, те плакали.

Патруль заходил в каждую комнату и переворачивал все пожитки вверх дном. Они забирали самое ценное: иконы, золотые и серебряные украшения, добротную одежду, еду… Когда поравнялись с Зиной, немец окинул ее злобным взглядом и на ломаном русском рявкнул:

— Коммунистка, жидовка?

— Нет, нет, — Зина машинально схватилась за дешевенький крестик, яростно замотала головой. Все внутри у нее сжалось от ужаса. Потом она услышала, как румыны роются в ее комнате, переворачивают мебель. Они забрали вазу, несколько фарфоровых тарелок, початую бутылку коньяка и… пудру. Самое ценное, что у нее было — несколько золотых и серебряных украшений, часики, браслет со змейкой, подарок Бершадова, мамин сервиз — Зина предусмотрительно спрятала под полом, соорудив самодельный тайник под шатающимися половицами, — она уже знала, что будут грабить.

Из их дома увели две еврейских семьи, и пожилую соседку Зины тетю Песю, работавшую учительницей музыки. Ей было 67 лет. На ломаном русском немец приказал ей взять с собой все самое ценное, и тетя Песя взяла ноты произведения Бетховена «Прощание с Элизой»…

Когда им велели разойтись, в окно Зина видела, как вместе с другими евреями тетя Песя стояла во дворе, прижимая к груди свое самое ценное имущество — ноты Бетховена, щурясь на закатный свет добрыми, старческими, подслеповатыми глазами…