Асти Спуманте. Первое дело графини Апраксиной - Юлия Вознесенская Страница 67

— Выпила сама свой жемчуг, — тихо сказала Анна.

Первым осознал слова Анны Каменев. Он вскочил, с грохотом опрокинув стул, и бросился к ней, подняв над головой скованные наручниками руки. К нему сразу же рванулся инспектор, но споткнулся об опрокинутый стул, и это его задержало. Каменев с полузадушенным яростным криком со всего размаха ударил скованными кулаками по виску Анны Юриковой… То есть ударил бы, если бы с другой стороны к нему не бросились Руппи и Йохан и не перехватили в воздухе его руки. От резких движений наручники затянулись, и Каменев громко застонал от боли, вырываясь.

— Перестаньте дергаться, господин Каменев, — вы сломаете себе руки! — предупредил инспектор Миллер.

— Я ненавижу тебя, Анна! — кричал Каменев, не слыша или не понимая инспектора. — Я ненавижу тебя за то, что это не тебя будут хоронить в чужой земле! Это не тебя отпоют в зарубежной церкви! Ты — убийца!

— А вот это уже полная глупость, господин Каменев, — строго сказала Апраксина. — Понимаю ваше потрясение, но надо же хоть немного следить за словами!

Каменев вдруг успокоился и, поникший, сгорбившийся, молча стоял теперь между двух полицейских.

— Не будем слишком жестоки к нему, инспектор, — сказала Апраксина. — Ослабьте, пожалуйста, эти ужасные наручники и уведите его поскорей. Здесь ему больше совершенно нечего делать.

Инспектор исполнил просьбу графини и ослабил наручники, а затем, в полном молчании, не провожаемый ни единым словом, Константин Каменев покинул дом Анны Юриковой.

— Ну вот, Анна, вы и получили обещанное мной «лекарство от любви». Правда, дорогая? — сказала Апраксина через несколько минут после того, как из прихожей в гостиную донесся аккуратный звук захлопнувшейся двери. — Вы все поняли?

— Да, я все поняла, Елизавета Николаевна, — устало сказала Анна.

— Сядь-ка ты на мое место, Анна, — сказала Мириам Фишер, — и успокойся немного. А я пойду похозяйничаю у тебя на кухне — сделаю всем чай или кофе. Можно?

Анна кивнула и послушно села на диван между Адой и Ташенькой. Ташенька стащила с себя свое роскошное пончо и стала укутывать им Анну, тихонько успокаивающе приговаривая:

— Успокойтесь, Анечка, пожалуйста, чего уж теперь… Все они, мужчины, подлецы и готовы убивать нас при каждом удобном случае!

Анна вдруг поднялась, сбросила с плечи Ташенькино пончо и пошла к окну. Она открыла его резким движением.

— Анна! — громко сказала Апраксина и встала.

Анна обернулась и отрицательно помотала головой. Но графиня на всякий случай все же сделала несколько шагов в ее сторону. Анна сняла с мольберта свой портрет, подняла его над головой, отвела руки назад и бросила портрет в раскрытое окно. Апраксина, стоя за ее спиной, увидела, как, подхваченная ветром, картина взмыла в воздух, пролетела немного в сторону кладбища, а потом, ныряя из стороны в сторону подобно воздушному змею, пошла вниз. Анна перегнулась через подоконник — и в ту же секунду Апраксина оказалась рядом и схватила ее за плечи.

— Да не бойтесь вы за меня, ради Бога, — сказала Анна, выпрямляясь, — я только хотела посмотреть, не приземлится ли мой портрет лицом вниз. Нет, упал как следует.

— Класс! Супер! — завопила Ташенька, и все рассмеялись с облегчением.

Анна вернулась на диван, села, откинулась на спинку и закрыла глаза. Ташенька тут же бросилась снова ее укутывать своим пончо. С улицы послышался шум отъезжающего автомобиля.

— Странное дело, а мне почему-то жаль стало Каменева. Впервые в жизни! — поеживаясь, сказала Ада. — Вот и доигрался с огнем…

— С адским огнем! — уточнила Апраксина. — Жалеть наказанного преступника вполне в русском духе. Анна, вас это не касается! И не вздумайте!

— Нет, тетушка, не вздумаю, не извольте беспокоиться: ни в Сибирь какую-нибудь германскую за ним не поеду, ни в тюрьму к нему на свиданье не пойду. Пускай отец Николай к нему туда ходит.

— Ну, отец Николай к нему, конечно, пойдет: пока что он ни одного русского арестанта без внимания не оставил.

— Он, говорят, и в сумасшедшие дома ходит, выискивает там спятивших русских? — спросила Ташенька.

— Ходит. Но вы лучше сами к нему чаще в церковь ходите, Ташенька, а то вы там у Папы Карло какой-то религиозной шизофренией занимаетесь — что это за Католическая церковь восточного обряда? Доиграетесь до полного раздвоения личности на две конфессии, тогда и вправду встретитесь с отцом Николаем в Хааре, — назидательно сказала Апраксина.

— Уж коли в дурдом — так только в Хаар! Какой там парк замечательный, сколько цветов и птиц… — мечтательно сказала Ташенька. — Белки по дорожкам бегают…

— Угомонись, болтушка! — Ада закрыла ладонью Ташенькин рот. — А вот я чего не поняла, Елизавета Николаевна: ну, я знала, конечно, что Каменевы оба еще те ребята, так что заподозрить их было не так уж трудно. Но я никак в толк не возьму, как это вам пришла в голову разгадка истории со стаканами?

— Ну, знаете, Адочка, как раз это совсем просто! После того, как я узнала от Миши о том, что Анна лечилась от алкоголизма и скрывала это от Каменева, и вспомнила, что сам Каменев остался в тот злополучный день без очков, предположить какую-нибудь путаницу со стаканами, один из которых был с ядом, было уже совсем несложно. Гораздо труднее было понять мотивы преступления: кто кого жаждал убрать в этом русском треугольнике и почему? Схему преступления вам рано или поздно раскроет любой опытный следователь, а вот понять его подоплеку и мотивы — это гораздо сложнее. Для этого требуется хорошая школа и долгий опыт. Ну и талант, конечно. Потому-то меня и приглашают консультантом на все «русские дела».

— Вроде «дела с австралийскими попугайчиками»? — слабо улыбнулась Анна.

— Вот-вот! Знаете, Анна, что мне сейчас пришло в голову? А не поехать ли вам обратно в Вену?

— Только сейчас «пришло в голову»? Бросьте, тетушка! Вы уже давно сватаете нас с Мишей.

— Ну и что, ну и сватаю, такое уж хобби наше старушечье. Право, езжайте! А когда вы понадобитесь следствию, я вам сразу же позвоню. Уж признайтесь нам, женщинам, что вы, отдав столько сил и чуть не отдав жизнь из-за любви к недостойному человеку, проглядели тех, кто действительно любит вас и стоит вашего внимания.

— Вы про Мишу, что ли?

— Да. Про него и про его ребятишек, сохнущих без женской любви и ласки.

— Дети — это слишком большая ответственность! Их так легко приручить, а потом придется отвечать за них всю оставшуюся жизнь. А Миша… Да нет, куда уж мне, Елизавета Николаевна, новой любви искать, мне еще за эту епитимью долго нести.

— А что, на вас уже епитимью успели наложить?

— Наложат, как пить дать, наложат. Но теперь уже хотя бы не за шестую заповедь!

— Да, только за седьмую и десятую.

— Спасибо вам, Елизавета Николаевна: и лекарство от любви вы мне и вправду доставили, и главную тяжесть с души сняли — выходит, в смерти Натальи я совсем не виновата. — Анна явно приходила в себя, ее перестало знобить, и она сняла с себя пончо и ласково накинула его на Ташеньку. — Так они, значит, оба хотели убить меня? А вы знаете, так ведь выходит гораздо лучше для меня!