Даже ведьмы умеют плакать - Анна и Сергей Литвиновы Страница 67

Теперь, что бы ни делал, я думаю о Лизе.

С точки зрения творчества это оказалось даже полезным. Я снова взялся за натюрморт, начатый в Москве и не законченный: разномастные цветы, разложенные на кухонном столе. Раньше я представлял себе некую абстрактную женщину, принесшую эти букеты домой после дня рождения. Теперь я воображал себе, что это – Лиза. Она притащила их и любовно разложила на столе перед тем, как расставить по вазам. Оттого, что я думал о Лизе, краски на полотне сами собой становились какими-то особенно яркими.

Я работал в двусветной гостиной баденского особняка. Работа спорилась, и я даже не замечал течения времени. Это классно – когда настолько увлекаешься, что не замечаешь, как проходят часы.

Вдруг на улице возле особняка я заслышал шум мотора. Я подошел к окну: у крыльца парковался «Мерседес» моего мецената. Совсем некстати. Оторвет меня от работы. Жаль было тратить драгоценное светлое время на пустопорожнюю болтовню.

Из «Мерседеса» вылез мой спонсор собственной персоной: седой, благообразный. С пассажирского сиденья выпорхнула девица-красавица: особа модельной внешности лет двадцати. Он увидел меня в окне и приветственно махнул рукой. Девица тоже сделала ручкой. Я поплелся открывать дверь.

Прямо на крыльце меценат трижды смачно меня расцеловал.

– Вот, Марина, рад тебе представить: это наш юный гений, надежда русского изобразительного искусства – Евгений Боголюбов.

Девушка протянула мне узкую длинную руку:

– Очень приятно.

Модель была юная, прекрасная и, похоже, совершенно пустоголовая. Очевидно, ее роль (дневная) при моем меценате в том и заключалась, чтобы всем улыбаться и говорить «очень приятно».

Я пригласил их в дом. Шевченко, не раздеваясь, прошелся по своей собственной гостиной, поцокал языком перед моим неоконченным натюрмортом, сказал с украинским акцентом:

– Гарно, гарно! О, це дило!

Потом скомандовал своей спутнице:

– Маринка, давай возьми в багажнике продукты и шуруй на кухню. Сооруди нам там бутербродики, кофе, коньячку. А нам с художником потолковать трэба.

Бессловесная Марина послушно удалилась на кухню.

Шевченко сбросил плащ на кресло, плотоядно потер руки.

– Ох, я сейчас такое расскажу – закачаешься!.. Вообще-то тебя надо плясать заставить. Ну, да ладно, черт с тобой, ты ж у нас Суриков, а не Нуриев.

Он обнял меня за плечо и зашептал – от него попахивало коньяком и старостью:

– Знаешь, парень, что ты гений? Нет? Ну, так скоро узнаешь. О тебе все газеты писать будут. Ты знаменитый будешь, как гребаный Пикассо!

– А что случилось? – поинтересовался я, слегка отстраняясь от его запаха.

– Я твою картину продал! Ты понял?! Ту, где голая баба в винограднике.

– Очень приятно.

– А ты знаешь, за сколько я ее продал? За сто тысяч! Долларов!! Нет, ты понял? За сто тонн этих гребаных франклинов!

Я усмехнулся.

– Приятно, конечно.

Он возмутился:

– Приятно тебе?! И все?

– Ну, а чего мне особо радоваться? Картина-то уже была вашей. Значит, и навар ваш.

В свое время я продал Шевченко «бабу в винограднике» за тысячу долларов.

– Хороший у вас бизнес, – добавил я и вымученно улыбнулся. Улыбка вышла кривоватой. – Десять тысяч процентов прибыли.

– Да ты че, за хама меня держишь? – вдруг взвился мой меценат.

Я снова усмехнулся: ничего особо хамского в его поведении не было. Нормальная спекуляция – скупить задешево на корню, перепродать с оглушительным наваром… Весь российский бизнес на этом построен.

Но Шевченко, кажется, даже обиделся. И продолжил свою мысль:

– Ты че, не въезжаешь, что мне кидать тебя, натурально, невыгодно? Ты ведь и надуться можешь. Задепрессуешь. В творческий кризис войдешь. Картинки свои малевать перестанешь…

– Ближе к делу. – Я изо всех сил старался сохранять хладнокровие.

А мой спонсор продолжал разоряться:

– Не, конечно, я бы мог тебя кинуть – картина-то, конкретно, моя. Ты б и не узнал ничего! Но тогда зачем бы я к тебе приехал? Понты гонять, какой я крутой? Ты учти: я на тебе какие-то деньги, конечно, зарабатываю. Но это хобби мое – понимаешь, хобби! И, типа, благотворительность. Поэтому и тебе должно кой-чего обламываться. Короче, навар от продажи картины мы поделим. Двадцать процентов – моему агенту, который покупателя нашел, сорок – мне, за хлопоты и беспокойство. Ну, и тебе – сорок процентов. Итого получишь – сорок тонн баксов! Что, мало?!

– Нормально, – выдавил я, пораженный очевидным благородством своего мецената. Ведь, как ни крути, он и вправду мог перепродать мою картину и со мной ни копейкой не поделиться.

– А перспектива-то, перспектива! Какие горизонты перед тобой открываются! Ну ладно, че болтать!.. Лучше, как говорится, деньгами. Ща чек тебе выпишу.

Шевченко плюхнулся за журнальный столик, вытащил из внутреннего кармана чековую книжку и принялся золотым пером нетерпеливо заполнять графы. Вырвал заполненную страничку, помахал ею в воздухе, чтоб высохли чернила, и передал мне:

– На, владей и радуйся.

А тут и бессловесная Марина появилась из кухни – с подносом, на котором дымился кофе, плескался в рюмочках и графинчике коньяк, а в вазочке горкой возвышалось печенье. Очевидно, в бэкграунде у нее имелся секретарский опыт, потому что она споро и красиво расставила еду и напитки на журнальном столике, ни единой капли ни коньяка, ни кофе не расплескав.

– Ну, давай, Женька Батькович, – провозгласил тост меценат, вздымая рюмку с коньяком, – за славу отечественного искусства, за успехи российской живописи и за тебя лично, наш растущий и многообещающий талант!

Мы все трое чокнулись. Марина пригубила, я тоже, Шевченко опрокинул рюмку до дна.

– Давай-давай, пей, – ободрил меня меценат. – За такое дело грех не выпить. – И налил себе вторую.

…Они провели у меня не больше получаса, запили коньяк кофием, а потом нефтяной король, скупавший оптом и в розницу художников и моделей, благополучно отбыл вместе со своей спутницей навстречу новым делам, контрактам и приключениям.

Ошарашенный нежданным визитом мецената, я долго тупо смотрел на оставленный им чек, на сумму прописью – «сорок тысяч USD», а потом стал собираться.

Я знал, что сделаю дальше, и это казалось мне единственно правильным.