Долгое дело - Станислав Родионов Страница 67

Рябинин потерял себя в пространстве и во времени, захваченный бегущими мыслями, которые цеплялись одна за другую, высекая из двух третью и складываясь в какую-то свою, его собственную теорию.

Так, слои… Но ведь у каждого человека эти слои разной толщины. Бывает, что есть и душа, и знания. Бывает, что есть душа, но нет знаний. Бывает, что есть знания, но нет души. И бывает, что ни души, ни знаний одно тело в синтетике…

Он же думал о Калязиной… Следователь вскрывает эти человеческие слои, как горняки породы, и добирается до души, как те же горняки до руды. Да при чем тут следователь, когда у него сложилась теория — общая, для всех…

Люди общаются друг с другом. Информация, знания, культура, душа. Вся суть в том, на каком уровне происходит это общение. Ну конечно! Если на информационном, то это пустая болтовня: где и что видел, когда и от кого слышал. На уровне знаний общаются ученые. На уровне культуры — умные люди, понимающие больше ученых. И только в общении друзей сливаются души…

Рябинин оборвал извивы своей мысли и взялся за телефон — звонить Калязиной. Трубку он снять не успел, дверь открылась, и Аделаида Сергеевна темным облаком зашевелилась перед столом. Ну конечно, ее же надо вызвать не телефонными звонками и не повестками, а мыслью.

Она положила перед ним больничный лист. Острое респираторное заболевание.

— Зачем же пришли?.. Могли бы позвонить.

— Телефонному звонку вы бы не поверили.

Рябинин не мог понять ее платья. Из черного тюля? Не мог понять шляпки. Неужели с черным перышком? Не мог разглядеть материала бус. Неужели из черного янтаря?

— Ну и когда вы поправитесь? — смягчил он улыбкой неуместность вопроса.

— Я не поправлюсь, я умру.

— Ну уж.

— Моя душа не выдержит вашего следствия.

Вот почему он только что думал о человеческой душе — хотел найти ее след в Калязиной. Да так и недодумал. Если применить его теорию слоев, то на каком же уровне он с ней общается? На уровне первой оболочки — одежды…

— А душа-то есть?

— Сергей Георгиевич, вы пользуетесь своим положением. Я ведь не могу спросить вас о душе.

— О душе и не спрашивают — ее видят или не видят.

— Почему же вы спрашиваете?

— Потому что не вижу.

Она зашуршала черным облаком, видимо забегав руками где-то там, внутри многочисленных складок.

— Вы опять пользуетесь своим положением…

— Неужели не знаете, что из-за вас умерла продавщица ювелирного магазина? — впервые спросил он.

— Сергей Георгиевич, кажется, я уже говорила о вашем богатом воображении, — улыбнулась она притаенно, как бы про себя и для себя.

— Его хватит, чтобы доказать вашу вину.

— Вы только не забудьте, что судьи, как правило, без всякого воображения.

— Истина, Аделаида Сергеевна, всегда побеждала.

— Я тоже в это верю.

— И промелькнуло, исчезая…

…Истина всегда побеждает. Только иногда ей на это требуется день, иногда год, а иногда столетие…

Ему казалось, что у них уже был точно такой разговор, да и не один и не два… Зачем она пришла?

— Моя беда, Сергей Георгиевич, что вы не верите в мои способности.

— А если бы верил?

— Выбросили бы эти протоколы в корзину.

Рябинин улыбнулся, тоже как бы для себя и про себя. Она дрогнула головой, отчего ее длинноватый нос легонько клюнул воздух. С чего он решил, что она похожа на ворону? Ворона — мудрая и красивая птица. На гарпию она похожа, на гарпию…

— Сегодня, Сергей Георгиевич, мне приснился сон. Якобы я ошпарила руку. Проснулась, стала варить кофе и ошпарила руку именно в том месте, которое видела во сне.

— В каком месте? — безразлично спросил он, но ей, видимо, этот вопрос и требовался.

Калязина с готовностью сдвинула черные рюшечки до локтя, обнажив белую холеную кисть.

— Ничего же нет, — удивился Рябинин.

— Естественно, ожог я сняла психической энергией.

— Ах психической…

— Но я могу его и вернуть.

— Пожалуйста, — бросил он, тут же пожалев: не хватало еще в кабинете следователя эстрадных представлений.

Калязина положила руку на середину стола, на бумаги своего уголовного дела. Нацелившись взглядом и носом на кисть, она застыла, каким-то образом сковав и Рябинина. Он тоже смотрел на ее руку и рассеянно улыбался. Вошел бы сейчас Юрий Артемьевич или Петельников…

Скорее всего от глупого ожидания ему показалось, что в одном месте, ближе к локтю, кожа порозовела. Маленькое пятнышко, которое, видимо, было и раньше. С трехкопеечную монету. Нет, с пятачок. Вернее, с ручные часы. Да оно вроде бы растет…

Он отпустил ироничную улыбку, мешавшую сосредоточиться, и начал смотреть зорко, во все очки.

Пятно расползалось, как на промокашке. Оно уже с яйцо. Уже с крупную картофелину… Бледно-розовое, едва проступающее. Нет, заметное, алое. Краснеет… Уже до арбузной мякоти. Нет, до вареной свеклы. Да оно пышет жаром…

Рябинин вскинул голову — лицо Калязиной морщилось от боли.

— Жжет, — тихо сказала она.

— А вы того… ликвидируйте.

Она закрыла ожог платьем и убрала руку. Рябинин схватил папку, залистав бумаги и зарываясь в них растерянным взглядом. Что-то надо сделать или сказать… Например, расхохотаться как от веселого фокуса. И не смотреть ей в лицо, затянутое наглым торжеством, которое было и тогда, с этой спичкой.

— Сегодня хорошая погода, — негромко заметила Калязина.

— Да, тепло.

— Паутина летает.

— Это от пауков…

Она шумно встала. Теперь ему придется поднять голову и встретиться с ее глазами.

Но Калязина не торжествовала, устремив свой темный взгляд поверх его макушки, за окно. Ее нос мелко и неприятно вздрагивал, как у кролика. Она принюхивалась. К чему? Рябинин ждал — побежденные ждут.

— Пахнет дымом, — неуверенно сказала она.

— Не чувствую, — вяло возразил Рябинин.

— Где-то горит…

Он промолчал, испытывая только одно желание: скорее бы она ушла.

— Вижу ясное пламя…

— Где видите?

— Далеко, за городом.

— За городом?

— Да, в поселке Отрадное.

Она уже не дергала носом, а широко открытыми глазами смотрела за город, за дома, за горизонт, где был этот поселок, — до него ехать минут сорок электричкой.

— Ну и как горит?

— Высокий огонь. Мне жарко…