Одержимый женщинами - Себастьян Жапризо Страница 66

С тех пор как я служу во флоте, у меня было трое любовников. Первый – капитан мед службы, я тогда стажировалась в Сан-Диего. Он производил на меня сильное впечатление. Второй – лейтенант, прямо из военного училища, умудрился сломать себе ногу, выделывая какие-то кренделя на трапе. Когда я с тысячью предосторожностей старалась аккуратно улечься на нем, распростертом на своем ложе страстотерпца, он тысячу раз повторял:

– Потише! Потише! Ты мне раздробишь мениск!

Поскольку до высшего офицерского состава мне было не дотянуться, я пошла на компромисс, и третьим стал матрос из Техаса, но всего на одну ночь перед высадкой в Лейте. Я подражала свой подружке – медсестре, с которой мы развлекались вместе, и старалась забыть войну. Но не забыла ощущение этой странной давящей пустоты в сердце, когда влюбляешься.

Итак, можно себе вообразить мое настроение в тот день, когда я отправилась в «Карлайл». Морис, как назло, вел себя особенно мерзко. Суп, видите ли, невкусный. Рыба несъедобная. И еще требовал, чтобы я его постригла. Потом заявил, что я его обкорнала. Все время, пока я брила ему бороду, он сжимал кулаки, будто его пытают, или чтобы двинуть мне хорошенько, если его порежу. Потом я обнаружила, что для француза он выглядит совсем неплохо, а он заявил, что в жизни не видел такую уродину, ну разумеется, как он заметил, до того в Америке ему бывать не доводилось. В конце я уже не могла сдержаться:

– Ну что вам от меня нужно? Тут никто не посмеет так говорить со мной! Не хотите, не обращайтесь ко мне!

Я стояла возле его койки. И по-идиотски расплакалась, как будто можно плакать по-умному. Я убежала в полной уверенности, что он читает меня как открытую книгу. И вечером не возвращалась. Попросила, чтобы ему отнесли обед и туда подсыпали снотворное, по крайней мере, отдохнем от него, а ночью часовой подежурит.

Я вернулась в нашу казарму, меня горячо приветствовали мои товарки, и улеглась спать голой – вот радость-то! А позднее, выплакавшись, как всегда бывает, когда глупеешь, я заснула без задних ног.

Назавтра – то же наказание, те же капризы. Обед ему принесла Падди, темноволосая толстушка с брекетами на зубах для выправления прикуса и добродушной невозмутимостью добермана, которому оторвали хвост. Она не знала ни слова по-французски, даже, наверное, из ресторанного меню. Когда я спросила ее, как Морис, она ответила:

– Приятный с виду, но без царя в голове. Пришлось ему угрожать, умолять, называть сукиным сыном, а он все пишет и пишет кетчупом на простыне «Толедо».

Не нужно объяснять, как это на меня подействовало. Я дала себе слово продлить эффект до ужина. Занималась всем на свете и всеми пациентами, кроме него. Затем погрузилась в мыло, зубную пасту и шампунь. Намазала лаком ногти на руках и на ногах.

Поменяла блузку, шапочку, трусы, сандалии и марку дезодоранта.

На закате солнца, затянутого дымкой, прелестная белокурая куколка, только что вынутая из коробки, принесла нехорошему мальчику все, что могли придумать лучшие кухни, чтобы удовлетворить французский вкус: соевый суп с красным перцем, стейк из буйвола, запеканку из макарон, яблочный пирог и прелестную орхидею – символ роскоши и дружбы.

Если бы можно было читать в уме этой куколки, ну, конечно, если предположить, что таковой имеется, то обнаружился бы следующий план: она заходит в палатку, он потрясен ее красотой и просит прощения. Ну а потом – будь что будет. И вот, несмотря на все их несходство и хотя она сотни раз еще девочкой в Толедо, Огайо, слышала: «French, they are funny race. ^[25] Говорите по-французски?», она отдается ему на перебуренной кровати, в невыносимой жаре сезона муссонов.

Никогда ничего не сбывается так, как себе представляешь. Он так и говорил.

Когда я вошла, он отвернулся, руки скрещены на груди, под спину подложены две подушки. Он дулся. Я сделала вид, что смеюсь на ним. Хотела поставить перед ним поднос. Он его отодвинул. Тем хуже для него. Я поставила эти вкусные блюда на соседнюю койку и ушла.

Ночью вернулась. Я уже не была куколкой. Была вымокшей под дождем медсестрой, неспособной понять мужчин, я просто делала обход. Зажгла лампу у него в изголовье. К ужину своему он не прикоснулся. Он не спал. Смотрел на меня грустными глазами, простыня измазана кетчупом, но отогнута так, будто он старался показать, что возраст капризов остался позади. Я сказала:

– Главный повар не будет в восторге. Этот черный из Вашингтона очень высокого о себе мнения, очень ревниво относится к своим правам. Он крупнее вас, и я не удивлюсь, если после того, как вы поправитесь, он расквасит вам физиономию.

Он пожал одним плечом – правым или левым, уже не помню. Даже не улыбнулся и сказал:

– Вы не знаете, что это такое, Толедо. Годы на войне без женщины.

– Все мои пациенты это говорят.

– Ну нет! Вы действительно не знаете.

– Но на острове вы же были не один?

– На каком острове? – сказал он. – Я там и часу не пробыл. Только успел узнать Эсмеральду и пообещать обеим, что их спасут. Надвигался тайфун.

Он протянул руку, чтобы я подошла ближе. Я дала свою. Другая его рука скользнула мне под блузку. Я осторожно оттолкнула ее. Я ему сказала:

– Вы ведете себя неразумно, Морис. Почему вы не поели?

Он слегка выпрямился, и в его глазах я прочла ярость и безрассудство.

– Не поел? Зачем, спрашивается? Вы знаете, что меня ждет, когда я отсюда выйду? Расстрел!

Он перевел дыхание и глухо выкрикнул:

– Я дезертир!

Я просто села. Опустилась на край его кровати где-то на уровне его колен. Я сказала:

– Но это невозможно!

– Я де-зер-тир!

Я надолго онемела. Смотрела на него. Он опустил голову. Я взяла его за руку и спросила шепотом:

– А почему вы дезертировали?

– Вот именно. Потому что забыл, как выглядит женщина.

Наверняка он ломал передо мной комедию, но он сжимал мою руку, я видела слезы в его невероятно черных глазах с длинными ресницами, таких длинных я не видела в жизни. Его было жалко. Да, жалко, и мое сердце переполнилось волнением и жалостью. Я шепнула:

– Что вы хотите?

Он грустно приподнял левое плечо, а может быть, правое, но не то, что в первый раз.

– Вы прекрасно знаете, что я хочу, – сказал он, не глядя мне в глаза, – я даже не буду вас касаться.

Когда я задавала ему этот вопрос, я, в общем-то, представляла себе, что может доставить ему удовольствие. Теперь я ничего не понимала, кроме того, что, наверное, выгляжу идиоткой.

На всякий случай я встала. Его взгляд обратился на меня. Нетрудно было прочесть в нем, что я уже поступала так, как он хочет, и теперь он ждал продолжения, но я уже чувствовала, что плохо соображаю. Мы долго смотрели друг на друга, ни у кого из нас даже мускул не дрогнул, но мне стало так неловко, что я сказала ему: