Человек в витрине - Хьелль Ола Даль Страница 64

— Они подрались?

— Фольке-Есперсен заявил, что речь идет о ценностях, похищенных у евреев во время войны. Полная ерунда! Начать с того, что именно мой дед переправил Фольке-Есперсена в Швецию, и они потом много лет работали вместе. А как только дед умер, Рейдар Фольке-Есперсен во всеуслышание объявил моего деда последним подонком. Вот почему отец считает, что Фольке-Есперсен шантажировал деда. Дед никогда ничего не предпринимал, чтобы заставить Фольке-Есперсена заплатить. Отец считает, что Фольке-Есперсен крепко держал деда в руках — угрожал всем рассказать о том, как дед во время войны якобы грабил евреев и шпионил на немцев.

Гунарстранна задумчиво кивнул.

— Представляю, как ваш отец злился на Фольке-Есперсена, — заметил он. — Скажите, а что для вашего отца важнее? За что он стремился отомстить: за потерянные деньги, за поруганную честь или и за то и за другое?

Стокмо пожал плечами:

— Повторяю, мне на их счеты наплевать. И все-таки я думаю, что честь для него дороже денег.

— Вполне разумно, — кивнул Гунарстранна. — А вы понимаете, что означает ваш рассказ с моей точки зрения? У вашего отца был мотив на убийство.

— Да ничего подобного! Рассудите сами. Зачем моему отцу убивать Фольке-Есперсена? Его смерть не обелила моего деда, да и папаше от этого никакой выгоды.

— Возможно, ваш отец убил Есперсена в состоянии аффекта. Такое случается довольно часто. Вы сами только что сказали, что он все принимал близко к сердцу.

— Но ведь он не ребенок, — возразил Стокмо-младший. — Никогда он не стал бы причинять Фольке-Есперсену физический вред, как бы ни разозлился на него.

Гунарстранна встал на ноги. На кухне все стихло.

— Значит, вы подозреваете папашу? — спросил Стокмо, тоже вставая и провожая гостя в прихожую.

Гунарстранна надел пальто.

— Нам придется его допросить. Пока он проходит по делу как свидетель. — Инспектор повернулся к зеркалу на стене — точнее, к трем квадратным зеркалам, повешенным одно над другим. Его тело разделилось на три части: голова и шея, верхняя часть туловища и брюки. Он застегнул зимнее пальто, поправил волосы. — Ему придется положиться на то, что истина в конце концов обнаружится… и на нас, — подытожил он, открывая дверь.

Через десять минут он поехал домой — принять душ и переодеться. Они с Туве Гранос договорились пойти в театр.

Когда позвонил Фрёлик, Гунарстранна попросил молодого коллегу подождать, пока он притормозит у обочины; он остановился перед самым мостом Бентсе.

— Я только что беседовал с доктором Лёуритсен из онкологического отделения больницы Уллевол, — начал Фрёлик.

— Я ее знаю, — сказал Гунарстранна.

— Знаешь?! Откуда?

— Грете Лёуритсен когда-то лечила мою жену.

— Ясно…

— Ну и что? — невозмутимо спросил Гунарстранна. — Наверное, Фольке-Есперсен тоже был ее пациентом?

— Что-то в этом роде, — ответил Фрёлик. — Во всяком случае, она сообщила Фольке-Есперсену, что у него инвазивный рак. По-моему, самое главное даже не что она ему сказала, а когда.

— В самом деле? И когда же?

— Снова в пятницу тринадцатого! Фольке-Есперсен звонил доктору Лёуритсен в четыре, чтобы узнать результаты анализов. Ей сначала не хотелось сообщать о таком по телефону. Она попросила его приехать. Старик очень рассердился и стал донимать ее вопросами. В конце концов ей пришлось признаться, что болезнь у него очень запущена и прогрессирует, то есть пошли метастазы. Она пригласила его на прием, но он, естественно, так и не пришел.

— Насколько запущенной была болезнь?

— По ее словам, жить ему оставалось максимум два месяца. Через полчаса после разговора с врачом Фольке-Есперсен позвонил адвокату и аннулировал завещание.