Тайна персидского обоза - Иван Любенко Страница 61

— А я вот нутром чую — он это, он! — стукнул себя кулаком в грудь Варенцов.

Откланявшись, Ардашев вышел в коридор и постучал в комнату под номером четыре. Дверь мгновенно распахнулась, и в ее проеме, как на портрете, возник улыбающийся Жорж Савраскин. Молодой человек явно куда-то собирался и потому был одет в нарядную шелковую сорочку с небольшим жабо и синие, на подтяжках, слегка расклешенные брюки. От половины голени до самого низа каждая штанина имела сбоку небольшой разрез, застегнутый на три черные пуговицы. Непокорные, кучерявившиеся волосы были разглажены и аккуратно уложены, а редкие усы и бородка старательно нафабрены.

— А, Клим Пантелеевич! Милости прошу! А я уже собирался отдать швартовы. Ну да ничего. Вы, пожалуйста, присаживайтесь… да вот хотя бы сюда. — Хозяин комнаты снял со спинки стула пиджак и повесил его на дверцу одежного шкафа.

— Не беспокойтесь, я вас долго не задержу. Мне надобно выяснить всего несколько моментов, касающихся трагедии, случившейся второго дня. Не соблаговолите ли вспомнить, Георгий Поликарпович, в котором часу вы оказались у главных ворот Алафузовского сада?

— Наверное, к половине седьмого или ближе к семи. Я несколько задержался в редакции.

— А вы никого не встретили?

— Погодите-ка, — рассуждал вслух Савраскин, потирая ладонью лоб. — Я дошел до пруда, постоял, любуясь белыми лепестками распустившейся лилии, и еще, помню, пожалел, что со мною нет редакционного фотографического аппарата… А потом увидел приближающуюся парочку: Варенцова и артистку Ивановскую. Уже с ними я направился к смотровой площадке. Да, так и было — точно.

— Вы были с зонтом и в калошах?

— Зонт я на всякий случай прихватил, а вот калоши не надевал.

— Вы меня очень обяжете, если позволите взглянуть на него.

— Пожалуйста, — репортер достал из шкафа длинный, с изогнутой ручкой черный мужской зонт и передал его адвокату.

Клим Пантелеевич покрутил полезную вещицу в руках и вернул хозяину.

— А скажите, Георгий Поликарпович, вы художника у пруда не заметили?

— Вы имеете в виду Модеста Бенедиктовича?

Ардашев утвердительно кивнул.

— Видел, конечно. Правда, я не стал его окликать и мешать работе. А то ведь муза — барышня капризная.

— Не знаете, он у себя?

— Вряд ли… В такую погоду он, весьма вероятно, на пленэре…

— А где?

— Скорее всего, там же, в Алафузовском саду.

— Благодарю вас.

— Разрешите вопрос?

— Пожалуйста.

— А вы в самом деле верите, что Аркадий Викторович убийца? Человек, разумеется, он далеко не святой, но на такое злодейство, по-моему, не способен.

— Вот вы уже сами и ответили… А позвольте узнать, что говорит по этому поводу Глафира Виссарионовна?

— Да что вы, женщин не знаете? Вот и Глафира зла на язык…

— Вы мне очень помогли, Георгий Поликарпович.

— Всегда рад.

— Однако мне пора, — присяжный поверенный направился к двери.

Выйдя в коридор, он постучал в комнату Раздольского, но никто не ответил. Ардашев спустился к выходу.

Как раз напротив Присутственных мест на облучке дремал извозчик. Адвокат сел в коляску.

— Куда прикажете? — радостно выпалил осоловевший возница.

— В Алафузовский сад, любезный.

Клим Пантелеевич раскрыл украшенную народными узорами прямоугольную коробочку любимого монпансье, выбрал желтую конфетку и положил ее под язык. Прикрыв глаза, он устало откинулся на кожаную спинку сиденья. «Что ж, сегодня многое прояснилось, и круг подозреваемых значительно сузился, правда, улик еще маловато, а вот сомнений хоть отбавляй, — анализировал присяжный поверенный. — Дай-то бог, чтобы я не ошибся! Жаль, что времени совсем не осталось. Но ничего, на днях я поймаю этого нетопыря-душегуба. Надо только шире растянуть в темноте белую простыню, и тогда ослепленная жадностью тварь обязательно в нее попадется. Кстати, помнится, Елизавета Родионовна жаловалось на странное кровоточащее пятно…» От неожиданности присяжный поверенный проглотил конфетку и быстро достал золотой хронометр Мозера. Часы показывали без четверти пять пополудни. «Надо же, как удачно! Ну вот, я всегда говорил, что сласти стимулируют мыслительный процесс», — усмехнулся про себя Клим Пантелеевич.

И только серой молодой лошадке до людских страстей не было никакого дела. Она живо неслась под гору, выстукивая железными подковами незатейливую мелодию одноконного экипажа.