Распутницы - Алексей Наст Страница 6

Мамонт, сплевывая кровь и кривясь от боли, привстал на руках — сука, как он вошёл? Неужели дверь была не заперта?

С сожалением обозрев угробленный монитор и держась за разбитую переносицу, Мамонт вытащил флеш-карту из проёма компьютера, достал из ящика стола ноутбук, вставил в него — на экране ноутбука высветилась поэма. Целая. Мамонт не раз бывал в передрягах и, когда творил, немедленно всё сохранял для верности.

Сука Егоров, и дочь его сука. Но он отплатит за унижение. Не такой он человек, чтобы позволять каждому козлу…

Умывшись, Самсонов стал названивать своему другу-бандиту. На днях у крутого авторитета намечалось торжество — сорокапятилетний юбилей, и Мамонт сочинял оду о правильном разводиле и боссе суровых ребят.

Самсонов ждал, когда ответят, и попросит вместо гонорара за оду наказать Егорова — избить до крови. При этой мысли Самсонов заулыбался, глядя в зеркало на свою вспухшую физиономию — изобьют до крови, и только. Он ведь не зверь, не хочет смерти отца своей бывшей невесты…

* * *

Геннадий вернулся домой мрачнее тучи — расправа над Мамонтом нисколько не удовлетворила его, не уняла отцовской боли. Почему Машка выбрала такого идиота? Вокруг тысячи прекрасных молодых людей, красивых, по-спортивному подтянутых, умных и умеющих ценить любовь достойных женщин! Нет, надо было подсесть на никчемного, значительно старшего по возрасту дурака!

У порога квартиры взволнованная жена пристально посмотрела ему в глаза. Геннадий понял: опять что-то неладное в семье. Ох, как достала его Машка! А ведь ещё одна красавица подрастает — Наташке уже пятнадцать, скоро тоже начнёт вычебучивать, тогда держитесь, родители! С одной девахой тяжело, а когда две начнут выкидывать коленца, тогда всё — полная амба!

— Ну, что? — спросил он напряженно.

Жена отвела взгляд.

Геннадий торопливо полез в нагрудный карман джинсовой куртки, вытащил деньги, полученные от отца, — пятьсот долларов (двести пока придержал).

— Возьми.

— Что это? — удивилась жена. — Доллары? — И тут же ухмыльнулась: — Взятки стал брать? Валюту домой принёс!

— Ага, взятки… Кто бы дал! Отец что-то комбинирует по своему писательскому делу, вот, подкинул бумажки. Я сам не стал менять в обменнике, не стал светиться.

Забрав купюры, жена закатила глаза:

— Боже, он боится светиться! Великие деньги побоялся обменять — пятьсот долларов! Геннадий Егоров — великий коррупционер…

— Ира, мне не нравятся такие шутки.

— А мне не нравится, что ты всё время на службе, а я одна!.. — взъярилась вдруг жена. — А их двое! Я уже не в состоянии сдерживать… Ты отец или приходящий дядя?

Геннадий понял, что его подозрения обоснованны — дома что-то случилось, опять Машка из-за своего кучерявого урода матери нервы мотала! Господи, почему у всех всё нормально и только в их семье вечные разборки и скандалы?

— Что опять? Скажи! Объясни путно. — Он снял джинсовую куртку, повесил на вешалку, стянул туфли, пошевелил пальцами во влажных, потных носках, снова обратил взгляд на жену: — Говори! Что молчишь?

В это время дверь спальни дочерей приоткрылась и послышался говор в комнате. Гости!

В прихожую вышли три высоких худых парня лет шестнадцати, все в чёрном, крашеные длинные волосы, серёжки в ушах, на цепях замысловатые каббалистические амулеты. И с ними — дочь Наташка, такая же раскрашенная, словно ведьма из фильма ужасов, в таких же побрякушках.

«Господи!» — ёкнуло в душе у Геннадия.

— Здравствуйте, дядя Гена, — поздоровались парни, оттесняя Геннадия от входной двери, стали надевать обувь.

Давая место гостям, Геннадий ошалело спросил у дочери:

— Наташа, что это?

— Она теперь гот! — всплеснула руками жена.

— Гот? — продолжал обалдевать Геннадий, глядя на разукрашенную Наташку и её долговязых друзей. — Это были такие племена в эпоху Римской империи…

— Это молодёжная субкультура, отец! — звонким голосом заявила Наташка.

— Что за культура? Панки? — После потрясения от нового образа младшей дочери Геннадия резануло по сердцу грубоватое обращение «отец». «Отец» — так говорят парни, а девчонки обращаются ласково «папа».

Парни снисходительно рассмеялись невежеству Геннадия, пояснили:

— Панки — это панки. Это было во времена вашей молодости. А мы — готы. До свидания, Геннадий Андреевич!

— Пока! — махнула рукой Наташка, выходя вслед за дружками из квартиры.

— Ты куда?! — возмутился Геннадий.

— Гулять! — в ответ возмутилась Наташка и с силой захлопнула входную дверь.

Геннадий посмотрел на жену:

— Это чё было?

— Вот-вот, из-за своей работы ты дочерей совсем прозеваешь.

Она пошла на кухню, всем своим видом давая понять Геннадию, что он очень виноват перед семьей.

Геннадий пожал плечами — он-то при чём? Они бесятся, а он виноват? Господи, теперь эта — гот… Нет, он думал, что завихрения в мозгах Наташки начнутся попозже, через год-полтора, но, видимо, прогресс убыстряет развитие детей.

Сердце защемило. Ему что теперь, на сто частей разорваться?! Захотелось курить, и Геннадий вышел на балкон.

День был солнечный, но не жаркий. Небольшой дворик, образованный их панельной многоэтажкой, соседней трехэтажной гостиницей из серого кирпича и неровной полосой старых кладовых и гаражей, нежился в уютной, благостной неге.

В соседнем подъезде на балконе сидел Бонивур. Балкон Бонивура был совершенно открытый, состоявший только из железных штырей ограждения, но это нисколько его не смущало. Виталий Сонин сам так себя назвал. В далёкой юности, в семидесятых годах прошлого века, в эпоху великого процветания, когда правил Советским Союзом Леонид Ильич Брежнев, на телеэкранах частенько транслировался приключенческий эпос про красного партизана времён Гражданской войны, боровшегося с японской оккупацией Дальнего Востока, — Виталия Бонивура. Этот герой так потряс сознание Виталия Сонина, что он стал с той поры, особенно в пьяном виде, именовать себя не иначе как Бонивур.

Это был великолепный сорокапятилетний мужчина — поджарый, мускулистый, высокий. Он сидел на балконе в плавках — другой одежды не было — и, держась руками за штыри ограждения, очень походил на человекоподобную обезьяну в зоопарке. Он был уже прилично пьян, но намеревался продолжить алкогольные наслаждения. Денег на утехи не хватало, и его зоркий глаз обшаривал каждый квадрат тихого дворика.

Всю сознательную жизнь Бонивур сидел на шее покорной матери — трудиться ему было как-то в тягость. Пил он тоже на халяву, но пил так, что его несколько раз запирали в психушку, где прокачивали от «белочки». После последней экзекуции с лечением он вернулся во двор особенно добрым и заявил, что теперь он — Полковник. Никто не противоречил. Видимо, лечащий врач нашёл в его сознании особенные таланты полководца.