Игры марионеток - Марина Юденич Страница 6

Не скрою, это был жесткий удар.

И сразу же попрошу у тебя прощения, потому что все мое дальнейшее поведение было сплошным отвратительным и стыдным свинством.

Чего я только не делал, чтобы остановить твой стремительный взлет!

И врал, пытаясь убедить тебя в том, что избранный путь тебе не по силам.

И подличал, организуя всевозможные препоны и ловушки.

И откровенно «ломал через колено», грозя оставить, разорвать наши отношения.

Впрочем, в этом, последнем, был честен.

Когда тщетность всех моих усилий стала очевидна, я, на самом деле, решил вычеркнуть тебя из жизни.

Прием этот хорошо известен, и хотя, скажем прямо, не делает чести взявшим его на вооружение, действует неплохо. Суть его проста: фактор, вызывающий отрицательные эмоции следует исключить из обхода.

С человеком — раззнакомиться, рассориться.

Предмет — забросить в дальний угол, а то и вовсе — выбросить на помойку.

Зловредную телевизионную программу — не смотреть.

Эмоции, которые немедленно закипали во мне и били, что называется, ключом, стоило только твоему голосу раздаться где-то поблизости, особенно — в эфире (а ты, как назло мелькала на экране все чаще — журналисты, пожалуй, первыми оценили твои многочисленные достоинства), скажем так, не доставляли мне радости и не делали чести.

И я решился.

Рванул с корнем.

Обрубил концы.

Сжег мосты.

Что там еще говорят и пишут в подобных случаях?

Справедливости ради, замечу все же, что поначалу все у меня получилось.

Мы расстались.

Я знаю, ты страдала.

Прости за то, что напоминаю об этом, да еще в таком высокопарном стиле. А еще прости за то, что мне осознание этого, доставляло некоторое, пусть и не слишком ощутимое, но все-таки — облегчение.

Не скажу — радость.

Радоваться было нечему.

Для меня потеря оказалась куда более тяжелой, чем мог предполагать.

К тому же, то, как я обставил наше расставание, а вернее — если уж быть честным до конца! — собственное бегство, было так гадко и стыдно, что говорить об этом до сих пор не хочется.

Стыдно.

Никогда в жизни, я не чувствовал себя таким трусом и подлецом, как в те дни.

Ты, со свойственной тебе горячностью, искала, требовала объяснений.

Я трусливо скрывался, отсиживался дома, отключив телефоны.

Мысль о встрече с тобой и необходимости что-то объяснять повергала в ужас.

Да и что, собственно, мог я объяснить тебе?

Сказать правду, то есть признать, что ты «переросла» меня, «обошла на повороте» и осознание этого мне невыносимо?

Что женщина, из которой пару лет назад я легкомысленно собирался «сделать человека», состоялась в такой степени, что стала для меня непозволительной роскошью?

Не по Сеньке, дескать, шапка?

Не по сверчку шесток?

И мне от этого тошно, и белый свет не мил?

Но в том-то и была суть проблемы!

Если бы мог я в ту пору признать такое, то и бежать от тебя не было никакой нужды!

Жил бы подле, да радовался.

Нет, гордыня не позволяла.

Она громче всех прочих чувств вопила тогда во мне, моя гордыня.

Сильна был, стерва!

Я чувствовал себя тараканом, мерзким, грязным, помойным тараканом, который, напакостив, в животном ужасе, забился в щель и притворился дохлым. А может, и не притворился вовсе, а на самом деле, от страха сдох.

Жил ли я все то время, пока корчился от зависти?

Очень условно.

Думаю, а вернее, надеюсь, что судьба моя и сейчас тебе не безразлична.

Но уверен, что в те дни ты наблюдала за событиями моей жизни пристально, и потому знаешь, как печально, если не сказать — трагически они развивались.

Далек от мистики, но, право слово, впору предположить, что судьба карала меня за то зло, которое причинил тебе.

Карала жестоко и показательно.

Все, из чего складывалось мое легендарное благополучие: репутация, карьера, связи — все, чему завидовали враги и жаждали последователи, водночасье рассыпалось, словно карточный домик, из основания которого выдернули одну-единственную карту.

Даму, разумеется.

Только вот какую?

В токовании мастей, признаюсь, не силен.

Словом, я стремительно терял все и неуклонно скатывался вниз по той самой лестнице, что вознесла меня к вершинам.

Ступенька за ступенькой.

В строгой обратной последовательности.

Иногда, как и при восхождении, перепрыгивая сразу через несколько уровней.

И вот настал черед последнего предела.

Падать дальше было уже некуда, но бездна, в которую я сорвался, оказалась отнюдь не бездной.

Я ощутил себя сидящим или даже лежащим, впрочем, уместнее будет сказать — валяющимся на дне глубокой выработанной шахты.

Мне было очень скверно — тоскливо и одиноко.

Кругом были тьма и запустение.

Но, оказалось, что жить можно и так!

К тому же, как выяснилось, я был не одинок.

Скажу больше: далеко не одинок!

Вокруг копошились такие же бедолаги, свергнутые с высот, а то и вовсе туда не добравшиеся.

Никогда.

Представляешь, всю жизнь — не дне выработанной шахты, о которой там, наверху никто толком и не помнит?!

Но они жили, и мало — помалу, я тоже приспособился к этой жизни.

Мир постепенно обрел краски.

Разумеется, это были совсем иные краски, чем те, в которые была раскрашена моя прошлая жизнь.

Не было места торжественной позолоте и царственному пурпуру, но, знаешь ли, скромная акварель тоже ведь иногда занимает место в прославленном музее.

Постепенно ко мне вернулось многое, но еще большее пришло, как бы, сызнова.

К примеру, я полюбил те книги, что прежде вызывали только раздражение и желчную иронию.