Демон воздуха - Саймон Ливек Страница 6

И все же мы были подобны богам! Нет, ни ацтеки, ни даже сам император не считали себя богами, но и люди и боги создавались по единому образцу и существовали в этой вечной борьбе за поддержание Солнца, за то, чтобы оно могло ходить по небу. Иначе зачем тогда понадобилось богам воздвигнуть наш город и сделать его вопреки всем соперникам величайшим городом мира? Иначе зачем тогда было посылать вперед наши воинства, если не для добычи пленников, коим предстояло пройти жертвенный путь — «цветистый путь смерти», как мы его называли? И зачем тогда участвовали мы в этих трапезах богов, поедая плоть тех, кто принял смерть на жертвенном камне? Зачем тогда пировали мы наравне с богами, чьей пищей были человеческие сердца?

Да, не нашу собственную грудь мы вспарывали для удовлетворения богов. Но свою собственную кровь мы отдавали легко, и все ацтеки принимали участие в этом, когда прокалывали мочки ушей шипами кактуса как символ всего лишь скромного воздаяния. А наши жрецы далеко превосходили нас, протыкая себе языки и половые члены обсидиановыми ножами и протягивая через них веревки, а потом предъявляя всем эти кровавые нити как доказательство своей преданности богам. Но самые дорогие подношения — человеческие сердца, необходимые для восхода Солнца, — брались у пленников и рабов, купленных специально для этой цели.

Плененные враги ценились как жертвы превыше всего, и чем храбрее и доблестнее были в битве эти воины, тем с большим удовольствием потом боги вкушали их сердца. Ацтекский воин, добывший в бою доблестного противника и преподнесший его в жертву богам, получал за это великие почести — щедрые дары от самого императора, право на ношение хлопковой одежды, сандалий и особой прически, право принимать участие в дворцовых трапезах и пить священное вино. А помимо этого он получал то, о чем мечтали все ацтеки, — славу и возможность превознести себя перед собратьями.

Впрочем, и рабы иной раз представляли собой не меньшую ценность, чем плененные воины. Это были так называемые омовенные рабы, их приобретали за большую цену, выхаживали, холили, омывали, пока они не становились гордостью своего хозяина и достойным даром богу, в честь которого им предстояло умереть. Преподнести такого раба в жертву считалось делом особенно почетным. Тем самым жертвующий взваливал на себя часть нашего всеобщего тяжелого долга перед богами и становился героем дня.

Ни одно сословие в городе не соревновалось так отчаянно за право принесения в жертву омовенных рабов, как сословие торговцев. Все они, независимо от размеров состояния, обычно довольствовались малым — носили накидки из грубой шероховатой ткани, распускали, как простолюдины, волосы и не имели обуви. В городе, где богатство, нажитое торговлей, а не боевой доблестью, вызывало зависть и презрение, подобная скромность являлась всего лишь проявлением благоразумия. Однако в то же время некоторым избранным торговцам иногда разрешалось носить одежду воинов и предоставлять для жертвы рабов, как если бы они сами пленили тех в бою. Это происходило как раз во время праздника Поднятых Знамен, устраиваемого в честь бога войны Уицилопочтли.

Я догадывался, каких трудов и трат стоили нашему молодому торговцу приготовления к этому празднику. Ему пришлось съездить в Ацкапоцалько, город в глубине страны, славившийся своим невольничьим рынком, и там выбрать себе самого сильного и красивого раба. Рабы выставлялись в красивой одежде и в кожаных сандалиях, с янтарной пластиной в нижней губе и янтарными серьгами в ушах — все это работорговец снимал с них, как только сделка осуществлялась. Покупатель тщательно осматривал раба — щупал мышцы, заглядывал в глаза и в рот, проверял тело на предмет синяков, шрамов и вздутий, смотрел, как тот танцует под звуки барабана. Хороший танцовщик стоил целого состояния, и наш молодой торговец скорее всего уплатил за своего невольника все тридцать, а то и сорок накидок.

Потом он привел купленного им раба, босого, одетого в грубое тряпье, к себе домой и запер его в деревянную клетку.

Меня частенько мучил вопрос: что заставляло этих омовенных рабов так безропотно идти на смерть? Кто-то, несомненно, верил нашим поэтам, воспевавшим сладость «цветистого пути смерти», и завидовал участи мертвых воинов, коим довелось сопроводить само Солнце к зениту, а потом возродиться на земле в обличье колибри или бабочки. Другие, возможно, просто смирялись с этой мыслью, но я всегда подозревал, что многим, чей путь, исполненный ошибок, дерзновений и пагубных обстоятельств, привел в ряды рабов на невольничьем рынке, все это казалось чем-то странным и далеким, и только кремневый нож огненного жреца оставался единственной убедительной вещью.

Омовенному рабу в доме торговца выдали новую хлопковую накидку и широкую набедренную повязку, продели в уши заостренные перья птицы кецаль, нанизали на руки и на ноги погремушки из раковин и кожи оцелота, а в волосы вплели золоченые нити и снизки бирюзы, коралла и обсидиана. Его угощали табаком, кормили сытной пищей, подносили цветы. А потом заставили танцевать.

Четыре ночи подряд он танцевал под звуки барабана, исполняя танец змеи для семьи торговца и его гостей. На третью ночь к его нарядам и украшениям прибавились длинная, отороченная перьями куртка с рисунками в виде черепов и костей, украшенная перьями прическа, обсидиановые сандалии, бумажные крылья сокола и побрякушки из бирюзы. Все эти предметы носили священный смысл, и, надев их, человек должен был почувствовать себя изменившимся — он как бы еще на шаг продвигался по дороге, ведущей к смерти и последующему перерождению.

В ту же третью ночь его знакомили с его спутниками, с теми, кому предстояло сопровождать его в этом пути, — стражниками, которые остановят его, вздумай он броситься наутек в последний момент; жрецом, что будет наблюдать за его бдением в последнюю ночь на земле; и с купальщицей, непременно старенькой женщиной, кто по-матерински ласково будет ухаживать за ним и останется рядом до последнего момента.

На четвертую ночь раба отвели в храм в торговом квартале. Там его заставили выпить вина, настоянного на специальных грибах, и, одурманенный этим ритуальным зельем, он проплясал под барабан до полуночи, после чего ему обрили голову.

Прическа имела большое значение в Мехико. По прическе, как и по одежде, определяли, кто ты таков и чего добился. По спутанным, слипшимся от крови космам распознавали жреца. Простолюдины и торговцы носили длинные распущенные волосы. Не пролившие крови юнцы, которым еще только предстояло добыть своего первого пленника в бою, брили голову целиком, оставляя справа на затылке единственный локон, — его тоже сбривали, когда молодому воину удавалось без посторонней помощи захватить в плен вражеского бойца. Так по прическе даже посторонний мог узнать, чего добился тот или иной человек. Выбритая на макушке тонзура показывала, что владелец ее так и не сумел самостоятельно добыть пленника, а громоздкое сооружение из волос под названием «каменный столб» означало, что этот воин захватил в бою по меньшей мере двух пленников. Наши самые могучие и опытные воины, так называемые остриженные, носили на наполовину бритой голове тугой жесткий гребень из волос.

Отрезать взрослому мужчине волосы означало не просто унизить его. Тем самым его навсегда лишали какого бы то ни было статуса. С того момента, когда у омовенного раба состригали волосы, он просто переставал существовать. Отныне он считался уже мертвым.