Азартная игра - Феликс Фрэнсис Страница 6

– Что чушь? – спросила Клаудия.

Я сидел в нашей тесной кухоньке, разложив газету на столе, а Клаудия пекла пирог ко дню рождения своей сестры.

– Да вся эта муть в газете, – ответил я. – Они полагают, что Геб был преступником и, возможно, заслуживал, чтоб его убили.

– А он им был? – спросила Клаудия и обернулась, ее длинные черные волосы, собранные в хвост, метнулись, как флаг на ветру.

– Ну, разумеется, нет!

– Откуда тебе знать? – откликнулась она. – Тоже мне, нашелся еще один детектив.

– Просто знаю, и все, – отрезал я. – Проработал с ним бок о бок последние пять лет. Думаешь, не заметил бы, если б он был преступником?

– Мог и не заметить, – сказала Клаудия. – Думаешь, те, кто работал бок о бок с Берни Мэдофом, понимали, что он мошенник? Ну а как насчет того доктора, Гарольда Шипмана? На протяжении двадцати лет он убил около двухсот пациентов, и никто ничего не заподозрил.

Клаудия была права. Она почти всегда бывала права.

Я познакомился с Клаудией еще на втором курсе Лондонской школы экономики. Вообще-то, мы встретились в подземке – месте, не слишком подходящем для знакомств. Итак, тем вечером – было это почти шесть лет тому назад – я ехал в университет на какое-то мероприятие и сидел рядом с Клаудией в вагоне метро, когда поезд вдруг остановился в туннеле. Минут через двадцать машинист объявил, что на перегоне у станции «Юстон» случились какие-то проблемы с проводкой, возможно, короткое замыкание. Но вот поезд наконец тронулся с места, мы медленно доползли до станции «Кентиш Таун», где всех попросили покинуть вагоны.

На вечеринку в ЛШЭ я так и не попал.

Вместо этого мы с Клаудией пошли в паб поужинать. Но то была не романтическая встреча, оба мы были настроены на чисто деловой лад. Для меня студенческая жизнь обходилась куда как дороже, нежели я рассчитывал, Клаудии нужно было наскрести определенную сумму, чтоб закончить школу искусств Вайам Шо.

К концу вечера мы заключили сделку. Она согласилась жить в гостевой спальне моего дома и выплачивать мне некоторую сумму за жилье, чтобы мне, в свою очередь, было легче погасить задолженность за дом.

К концу того же месяца она перебралась из гостевой спальни в мою в качестве полноправной возлюбленной, хоть и продолжала использовать гостевую комнату в качестве мастерской.

Это соглашение между нами существует до сих пор, хотя студенческие годы остались позади, причем с каждым годом плата за жилье все уменьшалась, пока и вовсе не сошла на нет; мои заработки росли, а ее оставались равными нулю.

– Быть настоящим художником вовсе не означает иметь коммерческий успех, – всякий раз возмущалась она, когда я начинал ее подкалывать. – Все придет и окупится, если личность творческая.

В том, что она была личностью творческой, я ничуть не сомневался. Просто иногда хотелось подтверждений, хотелось, чтоб и остальные оценили ее достижения, выписывая чеки на приличные суммы. Но поскольку этого не наблюдалось, третья спальня в нашем доме все заполнялась и заполнялась новыми полотнами, уложенными вдоль стен так плотно, что места для кровати уже не осталось.

– Однажды, – говорила Клаудиа, – все они уйдут за десятки тысяч долларов, и я стану богачкой.

Но главная проблема состояла в том, что ей совсем не хотелось расставаться с этими работами, и она даже не пыталась продавать их. Похоже, она создавала их для собственного удовольствия. И, надо сказать, они были рассчитаны на особый вкус – темные, тревожные, наполненные сюрреалистическими образами, отражающими боль и беспокойство.

За исключением одного карандашного эскиза, сделанного еще во время обучения в школе искусств и украшавшего одну из стен, все они пылились в третьей спальне; я отказывался развешивать их по стенам, потому как на меня они производили угнетающее впечатление.

Какое-то время я даже тревожился о психическом состоянии Клаудии, но, похоже, все свои мрачные мысли она изливала на полотна, где они и оставались, а сама жила вне их, в ярком и веселом разноцветном мире.

У самой Клаудии не было ни одного приемлемого объяснения тому, почему она писала именно так, а не иначе, и когда я выдвигал предположение, что, должно быть, обусловлено это внезапной смертью ее родителей – бедняжка осталась сиротой еще в детстве, – она начинала яростно все отрицать. И говорила, что получается у нее это как бы само собой, стоит кисти прикоснуться к полотну.

Одно время я даже подумывал отправить несколько самых отталкивающих ее полотен психоаналитику – пусть решит, является ли такой стиль признаком нарушений в психике, – но делать этого без ее согласия не хотелось, а сам я не осмеливался спрашивать, из боязни, что она откажется.

Итак, я не предпринял ровным счетом ничего. Я всегда старался избегать семейных конфликтов, и не только потому, что родители мои часто ссорились – это еще слабо сказано, ссорились, непрерывно сражались не на жизнь, а на смерть на протяжении тридцати лет, и развелись, лишь когда обоим было уже под шестьдесят.

– Но здесь сказано, – снова обратился я к Клаудии и ткнул пальцем в газету, – что, судя по почерку, убийца являлся членом организованной преступной группировки. И я уж наверняка знал бы, если б Геб был каким-то образом связан с бандитами.

– Готова побиться об заклад, у моих друзей каких только скелетов нет в шкафах, и мы о том не знаем ни сном ни духом.

– Как ты цинична, – заметил я. Но и тут она была права. Среди друзей Клаудии действительно попадались весьма странные типы.

– Не циник я, а реалист, – заметила она. – Все лучше, не приходится потом разочаровываться.

– Разочаровываться?

– Да, – кивнула она. – Если думать о людях худшее, то не будешь разочарован, узнав, что так оно и есть.

– Ты и про меня тоже так думаешь?

– Не глупи, – сказала она. Подошла и погладила испачканной в муке ладонью по волосам. – Уж я-то тебя знаю вдоль и поперек. И худшие, и лучшие стороны.

– И ты разочарована?

– Всегда! – со смехом ответила она.

А я призадумался. Может, она снова права?..

В понедельник в восемь пятнадцать утра я прибыл по адресу Ломбард-стрит, 64, к офисам «Лайал энд Блэк», что располагались на четвертом этаже здания. Дверь мне преградил мощного телосложения констебль полиции в полной униформе, пуленепробиваемом жилете и шлеме.

– Извините, сэр, – холодно заметил он, когда я собирался прошмыгнуть мимо него, – но никому нельзя входить в эти офисы без специального на то разрешения от моего непосредственного начальства.

– Но я здесь работаю, – возразил я.

– Ваше имя, сэр?

– Николас Фокстон.

Он сверился со списком, который достал из кармана брюк.

– Мистер Н. Фокстон, – прочел он. – Что ж, сэр. Можете войти. – И он немного посторонился, давая мне пройти, но, как только я сделал это, быстро занял прежнее место, точно предполагалось целое нашествие со стороны тех, кого не было в списке.