Мой труп - Лада Лузина Страница 59

«У нас с ней все кончено!»

Он провожает обиженную на меня Инну, он объясняет ей - «я давно на грани». Я на грани - как можно на меня обижаться? Он снова стучит ко мне. Нет ответа. Он говорит обо мне с Костей - моим лучшим другом - о серьезности своих намерений. («Если она выйдет замуж…»)

А где-то в районе просмотра телесюжета Доброхотов сообщает ему, что его «любимую девушку» можно исчерпывающе охарактеризовать расхожим словом на «б», а ее жизнь - попыткой заполнить пустоту внутри. Разговор происходит на кухне. Андрей в исступлении сметает банки…

Что Доброхотов мог сказать ему?

Все, что угодно, включая то, чего не было.

О том, чего не было, водевильные злодеи рассказывают убедительней и живописнее всего. Сказав это, он бы почти не солгал. Если бы Сашик и Оля не ждали нас у входа в метро - у нас было бы все.

«Да я ее…», «Ну она и горячая…», «Я и не знал, что она у тебя такие штучки умеет», «Знаешь, в метро есть туалет, мы прямо там…», «Ты для нее - только тапочки», «А ты ей колечко купил…»

«Вот когда я умру, она меня полюбит!»

Подобная мысль приходила к Андрею и раньше. И самое страшное, что это была верная мысль!

Зал затаил дыхание.

Я слышала, как в напряженной тишине карандаши со стуком падали на пол - и каждое падение было оправданно. Почему ж Константин Станиславский во мне упрямо орал: «Не верю! Андрей не мог покончить с собой! Не мог любить меня!»

Потому что все, что я знала о нем, противоречило этому? Но я ничего, ничего не знала о нем! Потому что неодушевленные вещи не кончают с собой? Любить и умирать от несчастной любви способны только такие высокоразвитые субъекты, как я!

Любовь зла. Можно полюбить и меня.

Возможно, это случилось не сразу - где-то между рассказами о девках и Жаном Ануем. Возможно, он не сразу осознал это - где-то между Жаном Ануем и «а давай поженимся по приколу». И не знал, как сказать. Или знал: заманить меня в ЗАГС с безвестным актером можно лишь так - по приколу…

Но он стал известным!

Это все меняло. Предлагаемые обстоятельства все меняли. Одно дело, когда «я люблю» говорят на пляже, другое - в тюрьме, третье - за час до расстрела. Одно дело, когда отмечать твой дурацкий юбилей презерватива бежит не слишком успешный артист не слишком известного театра, и совсем иное, когда…

«Фильм скоро выходит».

«О нем сейчас все говорят».

«Мы б дали его на обложку!»

Андрей должен был впасть в законную звездянку, готовить пробор на обложки, а не мчаться к слепоглухонемой идиотке, занятой сугубо собой и своим самоубийством.

Я выхватила телефон и набрала номер Игнатия. Внезапно мне захотелось закричать на него: «Это вы виноваты! Вы говорили, никогда не влюбляйтесь в актеров. Если б не вы, все могло быть иначе…»

Я знала, что услышу в ответ:

«Номер не существует…»

У меня сжалось сердце - замерло, как испуганный зверь, прижавшийся к земле в тщетной надежде, что это спасет его от смерти.

А вдруг номера нет, потому что его нет? Совсем… Больше нет!

Когда я в последний раз слышала что-то про Игнатия? Сколько ему сейчас лет? Под шестьдесят. Господи… нет. Могло что-то…

Нет! Невозможно!

Я вцепилась в «невозможно» обеими руками и попыталась натянуть его на себя, как одеяло, чтоб меня перестало знобить от непонимания.

Телефоны постоянно меняют. Игнатий Валерьевич не мог умереть. С ним ничего не могло случиться… иначе я никогда… никогда не прощу себе…

Я заревела так, что какая-то женщина в соломенной шляпе остановилась и тупо уставилась на меня. Я замахала на нее рукой: уходите!

Я плакала от страха. Я провалилась в страх, словно в прорубь с черной водой - черной, как чернила, холодной до обморока. Как в сон, мгновенный, заглатывающий, отупляющий, лишающий сил. Страх рвал грудную клетку. Мешал вздохнуть. Подумать о чем-нибудь, кроме:

«Игнатий Валерьевич не мог умереть!…»

Впервые в жизни я отторгала смерть - ужасом, оглушающим криком. Впервые смерть набросилась на меня как вонючий мешок висельника. Мир стал одуряющее черным.

«Ружье. Цельсь. Пли», - рявкнул сержант, командующий расстрелом.

«Нет!

Нет!!!

Игнатий не мог умереть…»

Легче всего мне было придумать Игнатия!

Сказать, он любил меня такой, какая я есть. Впитать его мысли, счесть себя его наследницей - его самой любимой ученицей. Живой, он нашел бы способ опровергнуть все это. Поставить под сомнение все, включая меня… Уйдя в небытие, он стал бы моей опорой - моей навечно законсервированной верой в себя.

Но я не хотела этого! Я хотела, чтоб он был жив. Жив! Жив!

Ругал меня слепоглухонемой идиоткой. Одергивал. Критиковал. Подначивал. Ставил подножки. И был всегда недоволен… Потому что это и есть жизнь!

- Оля! - Я выдернула ее номер из памяти телефона неслушающимися руками. - Оля, ты слышишь меня?

- Что с тобой?

- У тебя сестра в театральном… Ты должна знать! Игнатий… Сирень… С ним все в порядке?

- Ты плачешь?

- С ним все в порядке?! Он жив?!

- Что с ним станется? Жив, весел. Постарел, конечно, а так - все такой же… Ты слышала, что Андрей пропал?

- Ты можешь узнать его телефон?

- Ты не знаешь телефона Андрея?

- Игнатия. Телефон. Игнатия! Можешь узнать?

- Могу, наверно… Позвоню Лене, спрошу.

- Ты не знаешь, где Доброхотов? Он вроде остался…

- У меня. Хочешь забрать?

- Я приеду к тебе. Ты дома?

- Приезжай…

Пару секунд я стояла, положив лоб на ладонь, дыша так тяжело и прерывисто, что ощущала воздух, касающийся легких. Отчаяние медленно сменялось опьяняюще-радостным знанием: эта неправда! Игнатий жив - все хорошо!

А потом словно кто-то ткнул мне меж грудей оголенный провод под током. Я передернулась телом, покрылась мурашками, оскалила рот и заорала, не в силах извлечь ни звука. Потому что поняла…

Андрей мертв. Он там, где нету Игнатия, - в страшной, бесконечной, безвестной, безвозвратной дыре. Ее можно придумать. Наделить красотой, добротой. Но это лишь узор из иллюзий на ковре, прикрывающем бездну, из которой никто не возвращался, о которой никто не знает правды.

Есть только одна непогрешимая правда - Андрея нет. Больше нет.

Доброхотов убил его, когда сказал ему… Я убила, потому что он сказал ему правду. Он здесь, и сейчас я узнаю, что он сказал!

Я упала в скучающее на стоянке такси.