Хозяин Зоны - Александр Эсаулов Страница 57

— Ну ладно. Если уж ревизия…

Руки ему скрутили и вывернули сразу же, как только за ними закрылись двери серого здания, в которое его привели. В согнутом положении, так что лоб почти касался пола, Грехмана затащили в небольшой темный кабинет и заехали кулаком в челюсть и под дых, отчего он сначала распрямился, а потом опять согнулся пополам.

— Ты понял, сучара, куда попал?

— Как не понять, когда вы так доходчиво… кхе-кхе… объясняете.

— Еще шутит, ублюдок!

В кабинет кто-то зашел.

— Ремень у него забрали? И шнурки из ботинок не забудьте!

— Есть, товарищ лейтенант.

Грехман почувствовал, как ловкие руки выдернули из его брюк ремень, отчего те сразу начали сползать на колени. Люди, которые привели его сюда, двигались бесшумно, словно тени. Он не мог разглядеть их лиц, и у него возникла глупая мысль: а вдруг это все дурной сон? Вот сейчас он проснется, и все будет по-прежнему: он окажется дома, за столом, а перед ним — тарелка с несравненным борщом, приготовленным Сарой.

— Ну что, сука в ботах, дошпионился?

— Я? А суперфосфат? — изумленно глядя на офицера, спросил Грехман.

— Какой еще суперфосфат? — теперь уже растерялся лейтенант.

— Не обращайте внимания, товарищ лейтенант, это мы ему туфту подсунули, чтобы он не шумел на улице при аресте.

— Вот что, Грехман, сейчас сержант выполнит все формальности — анкету заполнит и прочую ерунду. Меня же интересует главное: кто вместе с тобой работал? То, что ты работал на Польшу, подтверждено показаниями другого члена вашей банды, и мне это доказывать не надо. А вот с кем ты работал, чрезвычайно важно знать. Усек? Сейчас мы с тобой поговорим, потом на обыск поедем. Найдем мы что-нибудь у тебя дома? Обязательно найдем! А потом Сарочку твою сюда приведем, и ее, как положено, допросим! Ты знаешь, как допрашивают положенных?

Грехман закрыл глаза и представил, как его Сарочку, нежную, хрупкую, как восемнадцатилетняя девочка, приведут сюда с заломленными назад руками. А потом эти скоты будут над ней издеваться?

— Что вам надо?

— Вот! Я слышу голос сознательного гражданина, хотя и бестолкового. Я тебе уже пять раз сказал, что мне надо! Говори, с кем ты работал против советской власти? Против народа?

Грехман закрыл глаза. Ублюдки! Кому это надо? Кого назвать? Кого надо так ненавидеть, чтобы отдать его на заклание? А ведь не успокоятся! И Сарочка… Как ловко они вычислили его больное место.

Больше он ничего не успел подумать. Сержант, приняв его задумчивость за отказ отвечать, со всего маху заехал ему по печени, как учил его лейтенант. По неопытности он, видимо, переусердствовал, и арестованный, слетев с табурета, потерял сознание.

— Дурак ты, сержант! Ты что, не видишь, что он почти был готов говорить?

— А чего молчал? Вот и говорил бы!

— Молод ты все-таки еще. Он не молчал, а думал. Это разные вещи. Иногда этой швали полезно и подумать, понял?

— Понял, товарищ лейтенант.

— Тащи ведро с водой, отливать будем. На одежду не лить! Его сейчас на обыск везти, а мокрым по улице водить нехорошо. Что люди подумают?

— Да плевать, товарищ лейтенант! Пусть боятся!

— Э-э, да ты, я вижу, во вкус входишь? Иди за водой, герой!

Гребенкин отправился за водой. В это время Грехман пришел в себя, вяло шевельнулся и захлопал глазами.

— Где я?

— В аду, Грехман, и если не исповедуешься, то гореть тебе в огне, как последнему грешнику! И фамилия у тебя соответствует твоей греховной натуре: Грехман! С кем работал, падла?

Хлопнула дверь, вернулся Гребенкин с тяжелым, слегка помятым ведром с водой.

— Поставь в угол, еще пригодится. Ну? Грехман, я жду! Хорошо, подумай пока. Сержант, мне надо к начальнику забежать, а потом поедем на обыск.

— Есть, товарищ лейтенант!

* * *

— Беда, Коля! Ой, беда!

— Что случилось? — Тысевич замер, ожидая самого худшего. В первую очередь подумал о Петьке. Все-таки он военный, рядом с техникой. А Жорик? Тот в столице, а в наше время там опаснее всего.

Наташа прислонилась к косяку, вытирая слезы уголком платка.

— Да не тяни ты! — вдруг выкрикнул Николай.

— Марию взяли.

— Какую Марию? — не понял Тысевич, испытывая мерзкое чувство облегчения. Слава Богу, речь не о Жорике и не о Петьке!

— Иваненко, что у колодца живет.

— Господи… Да у нее ведь двое детей! Что же с девочками будет?

У Марии было две дочки, Лида и Лена, десяти и восьми лет.

— Слышишь, Наталья, поставь чугунок картошки.

— Ты чего удумал?

— Как стемнеет, отнесу детям.

— С ума сошел? У самого четверо! Не пущу!

— Да ты что, Наталья! Им же есть нечего!

— А заметит кто?

— Не заметит. Я огородами…

— Господи, спаси и сохрани…

Наталья полезла в погреб за картошкой, а Николай пошел в хлев обиходить корову.

Орудуя вилами, он все думал про Марию, которую сегодня арестовали. Ее-то за что? Одна, без мужа поднимает двух детей, и на тебе… Каково теперь девчонкам? А Наталья… Нет, она не злая, просто о своих беспокоится…

Опустились сумерки. Николай как раз закончил стелить свежую солому, отряхнул старенькие военные галифе, в которых работал в хлеву, и обмахнул веником сапоги.

— Ты вот что, мать, картошку в тряпицу заверни.

Наталья нашла старенькое чистое полотенце, положила на него картошку и завязала тугим узлом.

— Коль, ты там поосторожнее, ладно?

Тысевич взял картошку и нырнул в темноту мартовской ночи.

Семья Иваненко жила бедно. Да и откуда добру взяться? Мария, надрываясь, тащила на себе двух дочек. Муж умер почти четыре года назад, оставив жену на произвол судьбы. Ох, и туго ей приходилось! Если бы не пятнадцать соток огорода, который Мария почти целиком засаживала картошкой, то, наверное, уже от голода окочурились бы. А так худо-бедно, а до нового хлеба дотягивали. Картошка — картошкой, но ведь девчонки даже крышку погреба поднять не смогут!

Тысевич в ночной темноте, крадучись, словно вор, нес теплую картошку чужим детям. Если кто увидит и настучит куда следует… Страшно… Собаки у Иваненко не было, да это и понятно: себя бы прокормить, — поэтому во двор Николай зашел без опаски и тихонько постучал в окно.

Через несколько минут перепуганный детский голос спросил из-за дверей:

— Кто там?

— Лена. — Да.

— Открой дверь, я вам картошку принес.