Куда смотрит прокурор? - Александр Звягинцев Страница 57

– Ну да, – кривая усмешка скользнула по губам Замотаева, – а то мы с вами не знаем, как он исполняет и что…

– Так от меня вы чего хотите? Чтобы я вас спасал от Мурлатова?

– Ну, Герард Гаврилович, зачем вы так? – укоризненно протянул Замотаев. – Вам это не идет. Я, конечно, понимаю, у вас сейчас неприятности…

Гонсо словно холодной водой окатили.

– Откуда вы знаете?

Замотаев мягко улыбнулся:

– Во-первых, у вас это на лице написано…

Герард Гаврилович вспомнил про свою физиономию, разукрашенную боевыми ранами.

– А во-вторых, следственный изолятор странное учреждение – там все становится известно еще быстрее, чем на воле… В общем, вашему капитану я говорить ничего не хочу. Потому как он грубиян и хам. К тому же я почему-то совершенно убежден, что если я ему расскажу о том, что его и вас интересует, он использует это лишь в своих сугубо корыстных интересах. Признаться вам – другое дело. Вы и честны, и симпатичны мне… Да к тому же мои признания могут помочь вам одолеть свалившиеся на вас неприятности. За успех люди готовы простить и забыть все.

– Спасибо, конечно, Модест Владиленович, но мне кажется, ваше решение продиктовано не столько благосклонностью ко мне…

Замотаев удивленно поднял брови.

– Ваше решение о признании объясняется, как мне кажется, тем, что отец Василий на сей раз взял в вашей душе верх над отцом Антонием.

– Ну, что ж, я в вас не ошибся, уважаемый Герард Гаврилович. Я и сам не смог бы сформулировать изящнее и точнее причины моего выбора… Во день несчастия – размышляй. Вот я и размыслил…

Оказалось, что к сорока годам Модест Владиленович оказался в положении, досконально описываемом выражением «ни кола ни двора», ибо бесплодная его жена завела себе любовника, молодого и наглого, с которым вместе и выгнала его из квартиры. Мало того, и профессии никакой к этому времени у него не было, потому как в годы рыночных катаклизмов он пытался быть бизнесменом, дилером, менеджером и даже коммивояжером, а в результате к сорока годам оказался вольным художником без средств к существованию.

И судьба погнала его пинками туда, где он спасался, когда папа его Владилен впадал в белую горячку, а именно: в одну из десяти городских церквей, куда он и устроился в лучших традициях советских диссидентов старостой. Надо сказать, что Модест Владиленович пребывал в то время в самом отчаянном расположении духа, близком к болезни. Он доводил себя до изнеможения рассуждениями о том, что он тряпка, ничтожество, бездарность. Его вгоняли в бешенство звучавшие отовсюду откровения новых богатеев, что только полный идиот в наше время не может сделать себе состояния. И мысль, что воруют теперь все, кроме дураков, стала его главной идеей. Потому, увидев однажды в кабинете батюшки открытый сейф с деньгами, он, даже не задумываясь, словно по заранее обдуманному плану, сунул их в карман и был таков.

В тот же день он уехал из Лихоманска в Москву, где, лежа на койке в гостинице и прислушиваясь к безумному нервному напряжению этого города-монстра, обуянного дьявольскими соблазнами, увидел совершенно ясно и точно, чем будет заниматься в дальнейшем…

И пошло-поехало… Он приезжал в какой-нибудь российский город, облачался в припасенную рясу и шел в храм, где представлялся священником православного прихода Эстонии или Литвы. В разговоре упоминал о своих высоких знакомствах в среде высшего духовенства, иногда даже принимал участие в службе – занятие, в котором он был настоящим знатоком с детских лет, а к вечеру просился на ночлег к кому-либо из «коллег». Он никогда не крал в самих церквях, только в кабинетах и жилищах священников. Расчет его был безошибочен. Церковники ни разу не заявили в милицию о пропаже. Одни даже мысли не допускали, что облапошил их «коллега». Другие не хотели заявлять, чтобы не допускать милицию в свои тайники, так как больше всего не хотели какой-либо огласки. А еще он не крал в Лихоманске, потому что тут он предавался отдыху и размышлениям.

Модест Владиленович, давно уже оставивший мысли о собственной ничтожности, завел себе тайник, куда складывал самые ценные вещи, и жил в свое удовольствие, выдавая себя за героя нашего времени – удачливого предпринимателя. Украсть панагиар в лихоманском храме ему предложил один московский коллекционер, с которым он постоянно имел дело. По своим каналам коллекционер узнал, что панагиар этот – очень ценный. До революции хранился в домашней церкви одного знаменитого дворянского рода. А в лихоманскую церковь его определили в свое время безбожники-чекисты, выселявшие чуждый элемент из родового имения…

– Ах, Герард Гаврилович, все говорило мне: не укради! Душа протестовала, ум. Нельзя в своем городе это делать. Нельзя брать слишком известные вещи…

– А что же вы изменили своему стилю? Да и к тому же украли прямо из храма? – поинтересовался Гонсо.

– В общем, что вам сказать? Все мы рода лукавого и прелюбодейного, потому я и решил просто украсть. Был уверен, что первый и последний раз. А потом словно какой-то морок на меня нашел. Понимаю, что с панагиаром этим надо бегом в Москву, а сам сижу тут, хожу по врачам, прячу, как дурак, панагиар от вас в речку… А сам все время думаю: а вот интересно, найдут или нет? И не знаю точно, чего я хочу больше – чтобы нашли или нет? Представляете?

– Видимо, совесть в вас еще жива, Модест Владиленович.

– Наверное, и жива… Думаю, отец Василий свою руку протянул.

А потом Замотаев рассказал про свой главный тайник и принялся перечислять совершенные им бесчисленные «изъятия ценностей». Герард Гаврилович записывал и думал, что работа тут предстоит суровая – ведь придется добывать объективные доказательства краж в самых разных городах, расследовать каждый эпизод в отдельности… Тут месяцы понадобятся! А Модест Владиленович, ласково глядя на него, все говорил и говорил.