С видом на Париж, или Попытка детектива - Нина Соротокина Страница 53

После педсовета я зашла в кабинет к директору. Я не из тех, кто любит после драки помахать руками, но меня возмутило, что из всех двоечников школы не нашлось для наглядных процентов более подходящего ученика, чем Вася Шаликов. В конце концов, он болел, все знают, что такое желтуха.

Разговор я начала сдержанно, желая обсуждать Шаликова, и ничего более, но вид директора, бесстрастного, уставшего, меня разозлил. Он сидел, подперев рукой щеку, внимательно на меня смотрел, прилежно слушал и ничего не слышал. Я и не заметила, как сорвалась на резкий тон, а дальше пошел уже надрыв.

— Процент качества знаний… Шаликов вам плох… а другие у нас замечательные! Вы послушайте, что они пишут, — я вытащила из сумки тетрадь с сочинениями, открыла первую, — вот… «Внешность Базарова состояла в пальто и в панталонах…» Дальше цитаты из учебника и ни одной собственной мысли! И это девятый класс!

Я бросила тетради на стол, и они рассыпались веером. Директор слегка отодвинулся, поменял позу, теперь он подпирал щеку правой рукой и так же внимательно продолжал меня рассматривать.

— А на прошлой неделе по «Грозе» писали, — голос мой звенел, — работы на десять минут — ответить, что случилось с героями пьесы Катериной, Варварой, Борисом. И Зорин, кстати, вполне благополучный ученик, на все вопросы ответил одной рубленой фразой: «Катерина бросилась под поезд».

— Ну и шут с ней, — сказал директор с неожиданным ожесточением.

Как конь на полном скаку встает на дыбы перед препятствием, которое не может взять, так и я вскинулась и… рассмеялась. Есть ли что-нибудь более школьно-академическое, умозрительное, отвлеченное, нелепое, чем Катерина из «Грозы», которая бросилась под поезд?

Директор тоже засмеялся. Так мы и сидели друг против друга, молчали, улыбались — чему? Тому, что он все понимает, я все понимаю, а толку — чуть.

— Шаликову надо помочь, — сказал он мне на прощанье, — я его вызвал, беседовал. Какие-то у него дома нелады. Мать его обижает. Вы разберитесь.

Я разобралась. На следующий день поймала Ваську в коридоре, загнала в угол.

— Ты что, паршивец, про мать директору наплел?

Вася помялся, поерзал под моим пристальным взглядом, а потом плаксивым баском завел:

— Щи жирные варит. А у меня диета. Мне жирного нельзя. А она картошку на сале жарит — ешь, говорит, вон худющий какой!

Наверное, у меня был оторопелый вид, потому что, как только он заглянул мне в лицо, сразу смолк, выпрямился независимо и, нахмурив свой честный лоб, сказал:

— Ладно. Не буду больше.

— А учиться ты будешь?

Он пожал плечами.

— Отец как?

— Болеет.

— А мать?

— Щи жирные варит, а так ничего.

— Завтра сочинение. Можешь писать про Тараса Бульбу. Только подготовься.

Он истово закивал головой. Как Вася подготовился к сочинению, вы уже знаете. В тот же день, когда мои ученики писали сочинение по Гоголю, я вечером вместе с мужем возвращалась из кино. Освещение в поселке плохое, и мы долго не могли понять, что происходит на обочине дороги — шевелится какая-то живая масса, дышит тяжело. Потом рассмотрели — мужчина, который пытается встать, и мальчишка, который помогает ему в этом. Муж бросился к обочине, но я его остановила.

— Не надо. Это мой ученик. Вряд ли ему приятно будет сейчас нас увидеть.

Шаликовы наконец поднялись, старший вскинул независимо свою стриженую пьяную голову, Васька привычно нырнул ему под руку, уткнулся затылком в отцовскую подмышку, стал подпоркой, и они медленно побрели к дому.

«Экий ты смешной какой, — подумала я, глядя на эту странную четырехногую качающуюся фигуру. — Я тебя породил, я тебя и убью… Ах ты негодяй старый!»

До тринадцати-четырнадцати лет мои ученики ненавидят пьянство, боятся его, стесняются своих непутевых родителей, а потом смотришь, и сами начинают прикладываться. По какой дороге пойдет дальше Вася Шаликов? Вытолкнет ли его мать подзатыльниками или отец соблазнит вначале одной рюмкой, потом другой? Правда, все пьют, но не все становятся алкоголиками…

На перемене я подозвала Васю к себе.

— Я тебе в тетради двойку поставила.

Он понимающе кивнул головой.

— …А в журнале три.

— За что — три?

Он задал этот вопрос обиженным тоном, таким говорят ребята, когда им якобы занизили оценку. Но Вася обиделся на другое, он оберегал свое достоинство и не хотел никаких поблажек.

— Ну… за то, что ты знаешь, что жил на свете Тарас Бульба и у него было два сына.

Он неожиданно улыбнулся.

— Ладно. Выучу я вашего Бульбу.

Он сказал так, словно собирался вызубрить, например, теорему Пифагора, но давал мне понять, что до этого самого Пифагора, равно как и до Бульбы, ему нет никакого дела, и если он согласен напрячь мозги, то только ради хорошего ко мне отношения. Ну что ж, я согласна и на такие условия, но ведь ты обманешь меня, Вася Шаликов. И еще что-то мелькнуло у меня в голове, надо сосредоточиться, додумать до конца: в преданном, почти любовном Васином взгляде сквозило взрослое понимание. Вот, мол, стою я перед вами, моей школьной учительницей, и при чем здесь Бульба, и его сыновья, и тройки, и двойки… мы-то с вами понимаем, что в жизни все не так…

— А скажите, Вера Константиновна… — один из настоящих, важных вопросов уже явно созрел в его голове.

— Иди, после школы поговорим, — поспешила я.

Мне не хотелось сейчас отвечать на его вопрос. Я чувствовала себя перед ним виноватой. В чем? Это тончайший вопрос педагогики и всей нашей жизни, и разобраться в этом вопросе мне сейчас не под силу.

1988 г.