Убийственная осень - Наталия Клевалина Страница 53

Представь, мы как-нибудь встретимся, ты и я, у каждой ревматизм и каждая с палочкой, где-нибудь в парке. Я приду с противной брехливой болонкой и скажу: «Сияешь? Помнишь Бабий остров?», и ты скажешь: «Сияю. Помню», и мы улыбнемся, и нам даже будет приятно, что никто не знает, что у этих двух глупых склеротических старушек есть важная тайна.

— Нет, Овчарка, не получится, чтобы после такого все осталось как было. Я тебя лучше тебя знаю, я твоя совесть, ты не забыла? Ты не сможешь, нет, не тряси головой, я лучше знаю… Ты изведешься. Да ты с ума сойдешь. И буду я потом в старости не гулять с тобой в парке, а носить тебе печенье в Белые Столбы. Нет, ты мне родной человек, Овчарка, я и врагу такого не пожелаю, не то что тебе. Ты не будешь мучиться. Я за свои грехи сама отвечу перед всеми — и перед людьми, и перед Богом потом. Я не буду ничего на тебя переваливать, так и знай. И пожалуйста, Овчарка, как бы все ни вышло… Про Катьку не забудь. Придется тебе взрослеть, хорошая моя, но что тут поделать…

— Васса, я все сделаю… Мой парень богатый, я его попрошу. У меня тоже денег немного есть. Я всю Москву переверну, чтобы тебе по минимуму дали. Я напишу статьи, куда только можно. Ты ведь не просто так убила, а от некуда деваться. Потом ты выйдешь и как-нибудь мы договоримся, чтобы ты могла с Катькой видеться. Я с твоим сама поговорю, он ведь ко мне хорошо относится. Васса, ты почему мне не веришь? Почему на меня так смотришь? Я что, когда-нибудь тебя обманула?

— Овчарка, ты теперь меня послушай. Тебе все кажется, что я — маленькая Васса. И что меня можно легко спасти, как тогда, огрев пару мальчишек и вытащив меня из их палаты!

— Васса, почему ты такая упертая?! Почему ничего понимать не хочешь?!

— Это ты упертая. Ты что, не понимаешь, что я не хочу ничего — чтобы меня спасали, суетились вокруг меня, обвиняли, оправдывали, сажали, отпускали. Я так устала, ты себе не представляешь, как устала. На мне как свинцовые гири висят — с тех пор как я села в поезд на Кемь. Я хочу, чтобы все кончилось. Просто взяло и кончилось — как свет в комнате выключили. Я хочу получить сполна — все, что мне причитается. И не думай даже поднимать вокруг этого шум. Ты мне друг или портянка?

— Я такого слова не буду давать. И вообще кого-нибудь ограблю, чтобы нас вместе посадили. Вон хоть твоего мужа!

Васса поглядела на Овчарку с нежностью:

— И какая же ты глупая у меня, Овчарка. Совсем маленькая и глупая. Мне хочется, чтоб Катька, когда выросла, как ты была. Ты уж позаботься, чтобы так и вышло.

— Хрена лысого! Фига гнилого! Сама заботься!

— Я тебе не верю. Как припрет — все для нее сделаешь, я знаю. Так что теперь мы пойдем в ментовку.

— Мы пойдем туда утром.

— Нет, мы пойдем туда сейчас, — сказала Васса и встала.

Но Овчарка продолжала сидеть. Она сказала:

— Давай немного тут посидим, Васса. Успеешь еще признаться. Посидим. Неизвестно ведь, когда еще удастся…

И Васса села. Овчарка все время старалась не заплакать.

«Не время нюнить, — сказала она себе, — прекрати. Возьми себя в руки. Васса все считает тебя маленькой. Покажи, что ты никакая не маленькая. Маленькие хнычут, а взрослые дела делают. Думай, что можно сделать».

Тут Васса сказала:

— Что, слезы близко?

— Ага, — прошептала Овчарка, — я там, еще в Москве, чувствовала, что не стоило ехать на этот проклятый остров! Извини, я опять какие-то детские разговоры развела. Пойдем пройдемся.

Они пошли и ходили до шести утра у моря, и, когда Овчарка увидела, что солнце поднимается и что день обещает быть ясным, она снова заплакала. Она дорого бы дала, чтобы это солнце село обратно. И они вдруг увидели северное сияние.

Остров еще спал, и, может, только они его и видели. Ну, еще, вероятно, люди на катере, который входил в бухту, и хозяйки, которые встали, чтобы выпустить скотину из хлева.

Овчарка смотрела. Как будто на минутку Бог закрылся ото всех цветной ситцевой занавеской. Овчарка никогда прежде не видела северного сияния и теперь не могла взять в толк, почему им все так восхищаются.

Васса, на лице которой играли сиреневые, красные, розовые блики, сказала, что это удивительное дело, потому что летом северное сияние бывает очень редко.

— Это остров увидел, что ты грустная, и решил тебя немного развеселить, — сказала она.

— У него не получилось, — ответила Овчарка.

— Знаешь, Овчарка, какой был самый счастливый день в моей жизни? Когда Катька родилась. Помнишь, мы еще с тобой у меня дома сидели. Там меня и схватило. А как ты перетрусила, помнишь? Бегаешь по квартире, вещи для меня в роддом собираешь и с перепугу ничего найти не можешь. Потом машину для меня тормознула, чуть под колеса не угодила. Помнишь, нам женщина-водитель попалась, она с нас даже денег не взяла, напоследок еще удачи пожелала и сказала: «Ты не волнуйся. Чем сильнее муки будут, тем ребенок умнее родится и здоровее. Без мук ничего хорошего не получается».

«Как, — спрашиваю, — вас зовут?» — «Катериной», — отвечает.

Ты такая забавная, перепуганная, что мне хоть и больно, а смеюсь. Тебя со мною пустили, потому что роддом частный, из крутых, кому угодно можно при родах быть — хоть маме, хоть мужу, хоть седьмой воде на киселе. Я лежу, терплю, хотя терпеть уже сил не хватает. А ты только и делаешь, что за врачом бегаешь, боишься, как бы что не так пошло. Ты только выйдешь, я стонать начинаю, а войдешь, замолкаю. Даже попросила, помнишь:

— Ты, Овчарка, сходи куда-нибудь, что ли, а то мне тебя стонами пугать не хочется.

А ты рассердилась, сказала:

— Орать хочется, так ори. А то просто Зоя Космодемьянская и Алексей Маресьев в одном флаконе.

Я лежу. Потом говорю:

— Мне тебя, Овчарка, просить совестно, но ты меня до туалета не доведешь?

Ты говоришь:

— Зачем тебе идти, вот здесь утка есть, а я отвернуться могу.

Вдруг врач входит.

— Куда собрались? — спрашивает.

Ты говоришь:

— Ей в туалет надо.

— А ну-ка обратно ложись, осмотрю, — потом сказал: — Это не в туалет хочется, это потуги начались. Пора в родовую везти.

Я перепугалась. Меня посадили на кресло с колесиками, повезли. Ты рядом идешь, меня за руку держишь.

— Ничего, родишь, — успокаиваешь, — куда ты денешься. Вон раньше крестьянки в поле, в меже рожали, и ничего.

В родовой мы долго были. Я измучилась, а все без толку. А ты стоишь рядом, бледная вся, и анекдоты рассказываешь. Я криком кричу.

— Господи, — плачу, — никогда не кончится эта напасть. Легче удавиться.

— Я тебе удавлюсь, — отвечаешь, — ну, теперь я на всю жизнь насмотрелась. Чтобы я когда-нибудь родила? Ну уж фигу.