Мой труп - Лада Лузина Страница 53

Невозможно исправить ошибку длиной в одиннадцать лет!

Такое число даже страшно произнести вслух, даже страшно сказать: «Прошло уже одиннадцать лет». Не то что пройти сквозь десятилетье назад. И неизвестно, что ждет на обратном пути. Что угодно. Окончательный крах… Я знала изнанку нашего мира. Я знала изнанку многих «лучших миров». Я сидела на скамейке, испуганно вопрошая себя: неужели у меня хватит сил поступить так глупо? Как в восемнадцать!

И. В. сказал бы мне правду. Прекрасную правду. Ужасную правду Но его телефона не существовало. Не существовало его ответа.

Я знала ответ.

Какая разница, как ломать жизнь, так или эдак? И если уж ломать свою жизнь, лучше делать это по законам собственной пьесы.

В крайнем случае я всегда могу умереть… Но хотя бы я умру за свою шальную идею.

* * *

Я шла на работу с решением в нагрудном кармане. Поднимаясь на третий этаж, я то и дело касалась груди, проверяя, на месте ли оно.

Расшифровать интервью Доброхотова и уволиться! Мне нужен компьютер и час - один из пятнадцати, оставшихся до неотвратимой и полной материализации моего иллюзорного мента. Слишком мало времени, чтоб тратить его на подсчет абортов Монро.

Я перемотала кассету на начало и надела наушники.

Наверное, только журналист знает, насколько наши слова непохожи на тексты в пьесах… Большинство книг неестественны уже потому, что люди никогда не общаются меж собой гладкими фразами и крайне редко последовательно излагают идеи.

За журналистскую бытность я встретила одного (!) человека, который отвечал на вопросы законченными предложениями - Иосифа Кобзона. Расшифровав пять десятков интервью, я убедилась, что 99 % людей говорят через пень-колоду, не оканчивая мысль, неправильно употребляя падежи и безбожно путая слова. Удивительно, что при этом мы еще умудряемся как-то понимать друг друга.

Наверно, только журналист знает, как глобально мы не понимаем друг друга! Нередко я узнавала содержание своего интервью только тогда, когда садилась за расшифровку. Из долгой беседы (в каждом слове которой я была заинтересована кровно) я понимала по ходу 60 % сказанного, и лишь расшифровав кассету, выясняла, о чем мы, собственно, говорили и что имел в виду мой собеседник.

Не верите, запишите разговор с кем-нибудь важным - и расшифруйте. Вы узнаете много нового - о нем, о себе и своей способности лгать себе.

Но разве кто-нибудь, кроме журналистов, тратит столько времени на понимание? Нет… Значит, мы обречены не слышать друг друга?

* * *

Как и все, Доброхотов перескакивал с места в карьер, начинал про Фому и заканчивал про Ерему, начинал во здравие и оканчивал за упокой.

К тому же он был пьян - он нарезался еще в театре, и постоянно забывал, что я беру у него интервью, зато хорошо помнил про…

Андрея?

Я высвободила наш диалог из вороха случайных фраз:

- Скажи, я нравлюсь тебе больше?

- Больше, чем кто? - Мой голос на записи всегда был чужим и неприятным.

- Больше? Скажи…

- Больше-больше… Так что у вас было с Аленкиной? Вы же играли мужа и жену. Вы даже лежали вместе в постели.

- Ой, с Аленкиной был такой прикол…

- Прикол? Расскажи. - Прикол на съемках вполне соответствовал формату издания.

Мне нужно было заполнить полосу-две - пять-десять тысяч знаков. И я глухо пережидала его пьяные бредни, сворачивая на проторенную стежку.

Я не слышала этого!

- Руки! - сказал мой незнакомый голос. Пауза. - Руки! Твои руки должны лежать здесь.

- Почему? Мы же с тобой не спали?

- Не спали.

- Так давай…

- Не сегодня.

- Завтра! Ловлю на слове. Я буду в Киеве…

Надо же, я и не солгала Марине - Доброхотов остался в городе.

- Ты ж не такая, как Стас. Ты умная женщина.

- Я глупая женщина.

- Еще лучше… Но тебе я нужен больше? Скажи, я лучше?

- Ты лучше всех, только руки положи на место… Вот так. Значит, ты должен был играть с Барбарой Брыльской. А почему тебя не утвердили на роль?

Я нажала на кнопку, останавливая запись.

Он говорил про Андрея? Или я поверила «Он любил тебя. Все, абсолютно все знали об этом» и теперь подтасовываю реплики?

«Скажи, я нравлюсь тебе больше?…» Андрея.

«Но тебе я нужен больше?…» Андрея.

«Скажи, я лучше?…» Андрея.

«Ты ж не такая, как Стас».

Доброхотов знал, Андрей любит меня, и лег ко мне на колени, чтоб доказать себе, что он лучше него? И «любимая девушка» не сопротивлялась - и согласилась: «Ты лучше всех».

Но зачем ему доказывать свое превосходство? Где повод для комплексов? Я не видела оного. В театре Доброхотов играл все главные роли. Господин Анри - не был главным, Андрей сделал его таковым. Алексей Турбин - первая по-настоящему главная роль Фирстова. Доброхотову достался Мышлаевский - неплохо и подходит по возрасту.

Или он не имел Андрея в виду? Просто был преисполнен пьяной жалости к себе, дорогому, недооцененному. И хотел, чтобы кто-то сказал: «Ты самый лучший». Обычное - очень актерское желание. Обычное, очень мужское желание - переспать с бабой под боком. Логичное, с учетом того, что я сама поцеловала его по дороге домой…

* * *

Еще по дороге домой у Доброхотова начался разгуляй. Не успели мы отъехать от театра, он потребовал остановить машину:

- Я поеду на метро, - сказал он.

Я подумала, что они с Олей поссорились - у Оли был характерный паноптикумно-равнодушно-непроницаемый вид очень обиженной женщины. И передумала…

- Я хочу кататься на метро! - объявил Доброхотов. - Ну, когда вы последний раз на метро катались?

- Я постоянно езжу в метро, - фыркнула я.

Доброхотов пришел в неоправданный восторг:

- Ты невероятная, Саня! Поехали, покатаешь меня! Увидишь, со мной весело… - Он рванул дверцу машины, выпал на улицу и потащил меня.

- Оля, - только и успела сказать я в оправдание, - я прокачу его, а то он заблудится в нашем метро.

- Я встречу вас у «Вокзальной», - Оля не вышла из образа восковой фигуры. Доброхотов не раздражал ее - она не замечала его. Мне показалась, ей даже хочется сбагрить его кому-то.

- Я посижу с Олей, - сказал Сашик.

Инна не сказала мне ничего. Я словила ее недоуменно-испуганный взгляд. Шествие ряженых в козлиных шкурах - трагедия, а когда козлы напьются до неприличия, таким, как она, редко становится весело.