Синдром Л - Андрей Остальский Страница 53

Я кивнула — не хотелось спорить. Я сюда пришла не для того, чтобы вести политические дискуссии с маразматиками. Пусть думает что хочет. Его же все равно не переубедить. Только разозлится, и ничего больше.

Удовлетворившись моим кивком, старик продолжал свою проповедь. Ну да, объяснила я самой себе, поговорить-то ему, бедолаге, не с кем…

— И вот теперь, — продолжал Петр Алексеевич с некоторым даже элементом вдохновения, — теперь в школе вас учат: доблестные органы то, и мудрые органы это… Но ведь органы — это конкретные люди! Это мы — да-да, мы и я лично в том числе здоровье свое гробили за ваше светлое будущее, чтобы вы жизнью наслаждались, а не под пиндосами ходили. И ваше поколение должно к таким людям, как я, относиться с особенным почтением и уважением. Отдавать нам должное. Мы же настоящие герои! Понимаешь или нет? Ге-рои! А вместо этого — маленькая пенсия, на которую не пошикуешь, как вы привыкли шиковать. Разве это правильно, разве это справедливо? Бедная, одинокая старость, если называть вещи своими именами. Вот с авоськой хожу по магазинам… ищу, что бы такое на обед купить подешевле. И талонов дают — кот наплакал. А вы, вы, за стеной моей всю ночь совокупляетесь и орете, как кошки, нет, в три раза громче кошек. Так вопите, что спать невозможно! Понимаешь ты или нет, чертова кукла? Не-воз-мож-но!

При этих словах Петр Алексеевич ужасно разволновался, на маленькие глазки навернулись маленькие, но отчетливо видные слезки, голос задрожал еще сильнее. Волосы встали дыбом. И, смотрю, даже руки у старика затряслись. Мне жалко его стало на минуту.

— Я, мы… постараемся потише, — бормотала я, но он не слышал.

Встал и ушел в комнату, ворча что-то про валерьянку и валокордин, который сволочи немцы теперь перестали поставлять, и валосердин, который не сравнить с немецким прототипом, но что же поделаешь.

Я слышала, как он ходит, шаркая, в соседней комнате, ругается себе под нос, капая в рюмку лекарство. Потом наступила тишина. Я даже испугалась. Вскочила и побежала посмотреть, что с ним происходит.

Он лежал на диване в гостиной. Лежал совершенно неподвижно, с закрытыми глазами. С лицом бледным, как мел. И кажется, даже не дышал. Я перепугалась и, подойдя к дивану, протянула руку, пульс пощупать. Старик резко открыл глаза, я хотела убрать руку, но он вдруг ловким движением ухватил мое запястье. Я удивилась, каким он оказался сильным. Пыталась выдернуть руку, но он не отпускал, держал крепко. И смотрел на меня своими холодными, мертвыми глазами… У меня мороз по коже побежал… Мне вдруг показалось, что передо мной на самом деле зомби, нежить, мертвец, восставший из гроба.

— Не бойся, Сашенька, — сказал он приглушенным зловещим голосом, а его пустые глаза опять смотрели сквозь меня. — Не бойся. Посиди со мной, подержи за руку… Сейчас мне полегчает…

Я прекратила попытки вырвать свою руку из его ледяной, но чрезвычайно сильной клешни, покорно уселась на диван рядом с ним… Но, боже мой, как же мне было нехорошо, как тревожно, как жутко!

Некоторое время он молчал. И даже снова закрыл глаза.

«Сколько же это может продолжаться? — тоскливо думала я. — Бежать, бежать, скорей отсюда! Все равно ничего он мне про Александра моего возлюбленного рассказывать не собирается. Даже на простой вопрос ответить не может — где он работает под началом Сердюка этого».

— Санёк Ганкин, сосед мой, он в КГБ работает, — сказал вдруг старик, и голос его заметно окреп. — В управлении по городу Москве. Вот как упала наша Контора, до чего опустилась. Тоже мне — старший оперуполномоченный! Эх, да в мое время разве такие старшие оперы были! Богатыри, не вы!

У меня точно горло сдавило. Ни сказать ничего не могу, ни даже слюну проглотить. И такое отчаяние страшное. Жизнь потеряла смысл. Отчего потеряла? Оттого, что теперь придется мне Александра, он же Рустам, бросить. Потому как невозможно же после того, как он… То есть вдруг поняла я, отчаяние не от предательства и обмана гнуснейшего, а от их последствий. Оттого, что нам теперь придется расстаться.

Мне вдруг сделалось очень жарко, решительным движением я вырвала руку, вскочила на ноги, отошла, отбежала подальше. Старик же сел на диване. И продолжил:

— Капитан твой Санёк. Скоро майора получит. Если я, конечно, не доложу его начальнику генералу Сердюку о том, что здесь по ночам происходит.

И Петр Алексеевич радостно заклокотал.

— Погодите, погодите, — прервала его я. — А может, он задание выполняет? Может, он для служебных целей со мной спит? Командировка у него, может, такая…

— Знаю я эти командировки. — Старик опустил ноги на пол, готовясь встать. Лицо у него порозовело, утратило пугающую восковую бледность. — Уж поверь, я-то знаю! Готов биться об заклад — его начальство не имеет понятия о том, что он творит. И как только узнает, его с работы выгонят — как пить дать. Сто процентов! И не просто выгонят, нет… посадить, конечно, не посадят, времена нынче, к сожалению моему, либеральные… отчего народ и разболтался… но в Москве Санька твоего не оставят. Не-ет, на это даже и не рассчитывай. Куда-нибудь заткнут в глухомань. И все — понимаешь, все — ни одного шанса подняться у него больше не будет. Хоть в петлю лезь… Ну, в петлю он, положим, не полезет, но сопьется обязательно. И быстро. Года три-четыре максимум ему даю. Это в лучшем случае. А потом — кердык! Вот что из-за вас, баб, бывает.

«Если я буду с ним, не сопьется!» — хотелось мне сказать. Но не сказала — незачем старикану было это знать.

Петр Алексеевич встал и направился в кухню, я поплелась за ним.

Сказанное им самым удивительным образом улучшило мое настроение. Отчаяние присутствовало, но оно уже не было совершенно черным, стопроцентным. Мысли о самоубийстве ушли. В чем дело, строго спросила я себя. И честно ответила. Если то, что старик говорил, правда, то какой-то шанс еще есть. Потому что это означает, что Санёк не втирался в доверие по заданию, не притворялся, что любит. Конечно, он меня обманул насчет места своей работы, но ведь им там не разрешают раскрываться ни перед кем, кроме ближайших родственников. Второе, что меня мучило: что там происходило три года назад, в лесу. Рустам он или нет? Неужели он был внедрен в группу сепаратистов? Поверить невозможно!

Но выяснение этого запутанного вопроса можно было отложить на потом. Пока мне надо было понять: что делать дальше? Оставить его навсегда, бежать из Москвы куда угодно, хоть на Кубань, хоть в Сибирь, как можно дальше, забыть все, как страшный сон? Или выждать еще, надеясь, что ситуация прояснится? Или, наоборот, вмешаться, поменять участь, помочь Саньку избавиться от пут, уйти с его кошмарной работы и бежать — но вместе? Эх, если бы кто-нибудь сказал мне всего несколько дней назад, вчера еще, что я способна связать свою жизнь с кагэбэшником, я бы долго смеялась…

Но теперь не до смеха. Вывод: если его выгонят, так это только к лучшему. А уехать, как декабристке, с ним вместе в тмутаракань… ну что же, эта мысль почему-то не так уж и пугала. Что-то в этом было красивое. Да.

Дело за малым. Окончательно выяснить, почему он со мной: по заданию своей жуткой конторы или вопреки?