Аберистуит, любовь моя - Малколм Прайс Страница 52

Мы выпрямились в тесном тоннеле из металлических ферм и балок и, качаясь как пьяницы, восстановили равновесие. Ирод Дженкинс, обмякнув, лежал без сознания, привалившись к борту самолета; красное пятно на стенке показывало, где он ударился головой. Полицейский коротко взглянул на меня, я кивнул. Он подобрал крикетную биту и шваркнул физрука по голове. Потом мы переключили внимание на носовую часть самолета. Через передний люк виднелись плечи экипажа; два лица смотрели на нас сквозь дверной проем. Пилотом был Дай Торт-Кидай, бомбардиром – миссис Ллантрисант. В долю секунды мы узнали друг друга, и тут раздался гром, нас швырнуло на холодный металл – самолет врезался в зону турбулентности.

Эта болтанка была всем болтанкам болтанка. Самолет скакал, прыгал и метался – свирепая летняя буря колошматила по алюминиевой обшивке исполинскими молотами грома. Вилы молний плясали на крыльях, и нас кидало из стороны в сторону внутри этой жестянки. Мы бились головами, коленями и локтями об острые внутренности самолета, но не остановились. Мы слишком далеко зашли, мы слишком много страдали. Настал наш миг. Я встал и двинулся вперед. Вдруг громадная ручища ухватила меня за шиворот и потянула назад. Это снова был Ирод. Я вывернулся – самолет ударился об очередную полосу турбулентности, нас всех смело с ног, и мы взлетели в потолку. Когда я кое-как поднялся на ноги, Ллинос был позади меня, а Ирод стоял между нами и кокпитом. Сверкнула молния, заполнив внутренность кабины призрачным свечением. Ирод, озверев от ударов по голове, ища, на ком сорвать злость, взревел, перекрывая гул, как космический монстр в халтурном фильме. Он шагнул ко мне.

В жизни много определяющих моментов. В каждой жизни. Подобно рекам и горным хребтам, они пересекают топографию нашего взросления. Есть день, когда мы обнаруживаем, что мать и отец – эти парные вместилища нашего доверия – лгали нам про Деда Мороза. Или день, когда мы осознаем, что наш отец на самом деле не был во время войны танкистом. И за «Манчестер Юнайтед» тоже не играл. А позже приходит время, когда процесс, который набирал силу много лет, тихо фокусируется, словно изображение в телескопе, и мы осознаем, что затмили своего отца. Это строгое высокое воплощение мужественности и авторитета, этот неодолимый защитник, который всегда знал все, что нужно знать, и чьих внутренних ресурсов хватало, чтобы справиться со всеми невзгодами, которые способна обрушить на нас жизнь, – пал. Сделался ветхим и хрупким.

А потом наступает еще один окончательный Эдипов Рубикон, за которым лежит территория мужской зрелости: день, когда мальчик ниспровергает своего учителя физкультуры. Под раскаты грома и ослепительные иссиня-белые вспышки молний, заполняющие небо, я расправил плечи и взглянул ему в глаза – этому Минотавру в трико, что обитал в лабиринте моего сердца.

– Ну же сынок, хочешь бобов?

Самолет исчез. Его место заняло вихрящееся мутное видение из далеких времен – футбольное поле, клочок Дерна, где опрокидывались все правила, которые мы учили в школе, где сила была правом, а интеллект – проклятием. Поле, где ум приносил смерть, и умнее всего было оставаться невидимкой. Поле, где ради нас Марти пал на свой меч, а потом исчез в тучах и не вернулся никогда.

Ну же, сынок, хочешь разобраться, так ведь?

Я оглядел его, примериваясь. Он, конечно, старше меня, но не ветхий. Куда там. Он был, пожалуй, поприземистей, потолще, поседее, но противник он все равно знатный, и сам это понимал. И еще – он до сих пор считал, что я цаца. Как офицер коммандос, который полагает своим долгом быть круче любого молодого солдата в своем подразделении, учитель физкультуры никогда не отказывается от убеждения, что сумеет поколотить любого из своих бывших учеников.

– Ну же, голубчик, покажи, из какого ты теста.

И он кисло улыбнулся своей трещиной.

Я оглянулся через плечо на Ллиноса – тот словно прирос к месту. Он мог бы вмешаться, мог метнуться вперед и занять мое место. Но некий первобытный инстинкт держал его в узде. Некое знание, что это моя битва, прочувствованное скорее, чем понятое, – им, вероятно, обладали мужчины на протяжении всей истории, на улицах Трои так же, как и на улицах Додж-сити и Аберистуита. Хотя Ллинос и был всего в нескольких ярдах, ситуация по сути своей исключала его. Без слов он протянул мне биту. Я взял ее одной рукой – Ирод рассмеялся. Он шагнул ко мне, все еще усмехаясь. Вновь блеснула молния.

– Уйдите с дороги, мистер Дженкинс.

– А ты меня заставь.

– Если придется, заставлю.

Он сделал еще один осторожный шаг вперед.

Я крикнул:

– Прочь с дороги!

– Ты этого не сделаешь.

– Ей-богу сделаю.

Ирод замер как раз на границе досягаемости биты, и Вселенная затаила дыхание. Он поглядел на меня, я на него – мы жгли друг друга взглядами. Наверно, никогда прежде он так не смотрел на ученика. Незнакомые эмоции скользнули по водам его глаз, и он произнес мягким сипловатым голосом, которым на моей памяти не говорил ни разу:

– Ты меня до сих пор не простил, да? Спустя столько лет – ни ты, ни эти остальные.

Я крепче сжал биту, и Ирод протянул ко мне руку.

– А что, по-твоему, чувствовал я? Вот ты – ты сумел отделаться от этих воспоминаний?

– Это ваша вина.

– Следствие было иного мнения – записка от его мамаши была липовая. Сам сварганил. Он всегда так делал. Ты ведь знаешь.

– И что это доказывает?

– Он мог бежать.

– Из-за паршивого клочка бумаги? Так, да? Так вы думаете?

– Должны быть правила, мальчик!

– Мать-его, Ирод! – закричал я и поднял биту. Ирод отбросил показное миролюбие и метнулся вперед, а у меня в этот момент перед мысленным взором проплыла еще одна давняя-давняя сцена. Над маленьким запуганным мальчиком в крикетных щитках витийствует мужчина, десятикратно превышающий его размерами. «Не так, а вот так, дурачок! Держи вот так. Нет! Еще выше! Теперь махни! Не так, вот так!» Эти слова, как текст гимна, который ежеутренне поют в актовом зале, пришли ко мне сквозь годы. И я подумал о Марта и о Бьянке, а также о Ноэле Бартоломью, человеке, который протащил фотографию грошовой шлюхи аж на самый Борнео в задней стенке своего фотоаппарата. Я вдруг понял, что он наверняка умер смеясь и задорный ген, который мне от него достался, – это не ген безумия и не ген неудачника, это – ген мужика с крепкими яйцами. Ирод сделал последний необратимый шаг ко мне и отведал собственного лекарства – я претворил в жизнь все его наставления многолетней давности. Я ухватился за ручку покрепче, расставил ноги и махнул. Махнул – махнул изо всех синхронизированных и сфокусированных сил своего тела. И брусок ивовой древесины, помазанной льняным маслом, врезался в череп учителя физкультуры над ухом. Ошеломление сверкнуло у него на лице – удар на шесть очков! Я смотрел, потрясенный и охваченный жутковатой гордостью за свои запоздало развившиеся атлетические навыки, как он кувырнулся вбок и вылетел из двери. Он исчез в пустоте со словами: