Вор - Андрей Константинов Страница 51

Конечно, нельзя избежать некоторых издержек — мусора будут все на пленку снимать, кого-то обязательно задержат, — но издержки ведь есть в любом деле: вот ведь хлеб режут — крошки остаются… А если учесть, что съемку проведут под кураторством Ващанова — и вовсе не такие уж проблемы возникнут, чтобы о них всерьез беспокоиться… Антибиотик решил выступить главным организатором-распорядителем похорон Барона. По мнению Виктора Палыча, это должно было, помимо всего прочего, еще и спроецировать на него авторитет усопшего. Тех, кто знал истину об отношениях между Михеевым и Антибиотиком, почти уже не осталось на белом свете…

* * *

Отпевание Барона проходило в Преображенском соборе. Юрий Александрович покоился в гробу красного дерева с вычурной резьбой и позолотой.

Напомаженный и обряженный в дорогой черный костюм, он совершенно не был похож на себя живого… На прощание с Бароном съехались воры из многих регионов России, а те, кто не смог прибыть лично, прислали венки с трогательными надписями на скорбных лентах. Из собора гроб, сопровождаемый кавалькадой иномарок, повезли на Южное кладбище. Юрий Александрович был настоящим вором — ни одного родственника у гроба, только кореша-бродяги да свита Антибиотика. И все в белоснежных сорочках и темных костюмах.

Сам Виктор Палыч был собран и строг, на похороны он приехал на скромной черной «Волге», которую, правда, сопровождали два «джипа-чероки» с охраной.

Перед тем как могильщики опустили роскошную домовину в холодную яму, Антибиотик встал в изголовье свежевырытой могилы и произнес прощальное слово, обращаясь к огромной толпе:

— Друзья! Братья! Сегодняшний день — день нашей скорби и траура! Мы прощаемся с человеком, который для многих был учителем и отцом, строгим, но справедливым. Больше его с нами нет, но он остался жить в наших сердцах, в нашей памяти… Конечно, найдутся за нашими спинами и такие, которые сейчас криво ухмыляются, радуются: мол, вот и еще один ушел… Но наша семья станет еще сплоченнее, еще тверже в помыслах и поступках, ведь именно сплоченность, как любил говорить безвременно покинувший нас Юрий Александрович, — это лучший ответ на все кривые ухмылки… В семье случается всякое — и ссоры, и даже обиды, но отец никогда не возжелает зла детям своим, ведь они его опора и продолжение его помыслов… У хорошего отца не бывает плохих детей… Спи спокойно, друг и отец, дело твое не будет попрано и опоганено, мы не забудем тебя, и где бы сейчас ни была наша братва — все как один пронесут в своих сердцах верность тебе и семье нашей… Земля тебе пухом.

Речь Виктора Палыча так тронула собравшихся, что один из молодых, видимо, слабо разбиравшийся в похоронных традициях, даже попытался зааплодировать, но его быстро одернули. В полной тишине Антибиотик наклонился к гробу и поцеловал покойника в желтый лоб. За ним потянулись прощаться и остальные.

Вскоре застучали молотки, потом заскрипели лопаты и забарабанили по лакированной крышке домовины тяжелые комья земли. Через несколько минут на кладбище вырос новый холмик, надежно отгородивший мертвого Барона от тех, кто пришел его хоронить…

Собравшиеся начали выпивать и закусывать прямо над могилой — благодаря стараниям Виктора Палыча, и водки, и еды было вдоволь, хватило и на всех загодя сбежавшихся нищих, ожидавших в сторонке до поры и немедленно бросившихся к могиле доедать и допивать всю оставшуюся после отъезда прощавшихся снедь. А потом ушли и нищие, кладбище опустело.

И тогда к свежему холмику подошел Андрей Обнорский, больше известный в журналистских кругах Питера под псевдонимом Серегин. Андрей наблюдал всю церемонию похорон, сидя за оградкой чьей-то могилы, расположенной в нескольких десятках метров от места последнего упокоения Барона. Журналист постоял молча перед новым надгробием, потом закурил сигарету, вынул из кармана зеленой натовской куртки свернутую газету и положил ее на холмик.

Было очень тихо, поэтому, когда за спиной Обнорского послышались чьи-то легкие шаги, он быстро обернулся. Мимо шла какая-то немолодая женщина в поношенном сером пальто и черном платке на голове. У могилы Юрия Александровича она чуть замедлила шаг. Столкнувшись глазами с Андреем, опустила голову и молча направилась к кладбищенским воротам. Серегин не сумел толком рассмотреть ее, отметил только выражение глубокой скорби на сухощавом лице. Но какое еще выражение лица может быть у человека на кладбище? Видимо, женщина приходила навестить кого-то из недавно умерших родственников или друзей…

Обнорский вздохнул, перекрестился и тоже пошел прочь. Выйдя за оградку кладбища, он зашагал к оставленной неподалеку машине — «Ниве» песочного цвета, которую называл вездеходом. Забравшись на водительское кресло, Андрей запустил мотор и, ожидая, пока он прогреется, глубоко задумался…

Обнорский не любил кладбища, они нагоняли на него тяжелые воспоминания — перед глазами вставали лица ушедших навсегда друзей и могила на Домодедовском кладбище в Москве. Когда он в последний раз навещал Илью?

Месяцев пять назад… Если не шесть… Работа отнимала все свободное время, да это и устраивало Андрея. Чем больше было срочных, не терпящих отлагательства дел, тем меньше мучила его память. Прошло уже почти полтора года с тех пор, как Обнорский вернулся из Ливии.

Возвращение было безрадостным, и Андрей тогда решил начать новую жизнь — сменить профессию, порвать с прошлым и попытаться забыть все, из-за чего закончилась его офицерская карьера… Хотя — разве так бывает, чтобы все забыть? Конечно, не бывает… Но память и боль можно глушить работой, если окунуться в нее с головой… Именно это и постарался сделать Андрей в июне 1991 года, когда пришел к главному редактору ленинградской «молодежки» с просьбой попробовать его в роли корреспондента. В газете к нему отнеслись довольно настороженно — слишком уж экзотичная у него была биография, к тому же рассказывать о своей прошлой работе Обнорский не любил, и новые коллеги за глаза прозвали его комитетчиком. Андрей к этому был готов, понимал, что к нему будут долго присматриваться, поэтому сжал зубы и начал пахать. Ему было очень трудно: он ничего не смыслил в журналистике, а учиться совершенно новому делу в двадцать восемь лет — это, конечно, не так сложно, как в пятьдесят, но и не так легко, как в двадцать…

К тому же слишком много изменений произошло в стране, и в Ленинграде в частности, за те годы, которые Обнорский провел вдали от дома, куда он наезжал только в короткие отпуска, проносившиеся быстро и пьяно… Андрей растерял почти все свои старые связи, восстанавливать же их по целому ряду причин он не спешил. Обнорский вообще хотел попытаться стать новым, нет, не новым — другим человеком, слепить свою судьбу сначала… Наверное, поэтому он так и уцепился за псевдоним — даже представлялся везде только Серегиным и в редакции приучил всех называть его только так, постепенно отвыкая от своей настоящей фамилии…

Андрею нужно было учиться не только новой профессии, но и новой, гражданской жизни, а советское общество к лету 1991 года уже претерпело серьезные изменения и продолжало стремительно меняться буквально на глазах.

И далеко не все из этих изменений Обнорский принимал легко… В августе 1991 года в стране случился трагикомический фарс, который почему-то окрестили путчем. Весь день 19 августа Андрей ездил по городу, убедился в том, что никаких серьезных боевых действий в Ленинграде в ближайшее время не произойдет из-за отсутствия нужных сил и средств, успокоился и с любопытством наблюдал за своими коллегами, почти поголовно впавшими в героико-самоотверженный транс — в редакции всерьез обсуждались перспективы штурма врагами демократии не только Мариинского дворца, но и «Лениздата», в здании которого располагались почти все основные питерские газеты. Слушая эти рассуждения Обнорский еле удерживался от циничного смеха и попытался было предложить соратникам не драматизировать ситуацию и разойтись по домам, не оставаться в редакции ночевать, но сразу же осекся, потому что его едва не заподозрили в симпатиях ГКЧП. Кое-кто даже вспомнил, что за неделю до путча Андрей ходил в КГБ и брал интервью у начальника службы по борьбе с терроризмом. Учитывая общеизвестное отношение КГБ к демократии, публикация того интервью накануне «решающей битвы за свободу» была расценена как очень странное, если не сказать больше, совпадение…