Смерть по сценарию - Наталья Андреева Страница 50

Аркадий Михайлович исползал мои творения вдоль и поперек, бедная маленькая вошь, такая же, как и все ползучие. Наслушался я всякого, в основном плохого, хотя шедевры Учителя критике в ответ подвергать не стал, и не из благородства, а из банальной жалости. Ну не виноват же человек, если он пишет хуже и скучно? Что толку высмеивать кукушку, коли она все равно не научится высиживать птенцов, так и будет их подбрасывать более талантливым родителям. Иногда, правда, Гончарова прорывало: злился, мусоля очередную удачную метафору, и нехотя цедил:

— Ну, знаешь, что-то тут есть, но так не пишут. Ты же не учился писать.

— А кого учили?

— Надо сначала получить образование, изучить то, что создали другие, проникнуться, впитать в себя, так сказать, дух…

— И написать нечто подобное?

— Не надо оригинальничать, Паша. Ты какой-то не такой.

— Да что вас конкретно не устраивает?

Тут он бросал фразу, с которой начинались наши выматывающие споры:

— Все свыше, все. Человек сам слишком слаб, чтобы самому в себе что-то зародить. Твоей рукой дьявол водит, Паша, а надо, чтобы водил Бог.

— А разве дьявол не гениален? В своих искушениях он гораздо оригинальнее, чем Господь в проповедях. Бог скучен, его философия — философия нищих и убогих, а я красивый, умный и буду богатым, потому что если я таковым не буду, то обидно станет только мне.

Конечно, я над ним смеялся, изучал очередной типаж, так сказать. Меня просто бесили гончаровская спесь, амбиции и слепое самомнение бездарности, которая никогда не сомневается в том, что пишет гениальнее, чем все. Вот я — я мучился. Написанное порой ужасало так, что боялся к нему возвращаться, боялся перечитать и увидеть, что я бездарность, тупой, ограниченный идиот. Каждый день мне было отчаянно страшно и хотелось сбежать куда-нибудь в глушь, выгребать дерьмо за коровами, причем целый день, с утра до вечера, лишь бы эти мысли оставили меня вместе с желанием портить бумагу. А Гончаров не сомневался, нет. Сначала он и в жене своей не сомневался.

Аркадий Михайлович так и не понял, почему его предпочли, раздувался от гордости за свою мужскую неотразимость и перед молодыми студентками ходил петухом под руку со своей несравненной Аллой. Я не помню, когда он прозрел: переход на вторые роли происходил у Гончарова постепенно, Алла сначала скрывала свою связь со мной, пока была зависима и муж ее устраивал. Опять получается банальный любовный треугольник: неверная жена, ревнивый муж и я в роли соблазнительного менестреля. Только Гон-) чаров не Любин муж, он-то как раз человек тонкий, и в духовном и в физическом плане.

Представьте себе, только мы в тот вечер помирились, как приезжает на своих разваливающихся «Жигулях» этот Отелло, побелевший от ранней седины, и ищет свою жену в моей постели. Ну и вечерок был! Конечно, здесь уже обошлось интеллигентно, без всяких «морд», которые стоило бы бить, и не слишком цензурных слов в адрес второй половины. Никто не орал благим матом «шлюха!», не хлестал супругу по бледным от смущения щекам, попробуй дотянись, если она росточком не меньше чем метр восемьдесят или около того. До чего люблю выяснять отношения с интеллигентами: при первом же резком слове они лопаются, как проколотые мыльные пузыри. Ну чего, спрашивается, он притащился? Пятьдесят лет, ростом мне до подбородка, машина его скрипит и разваливается, как старый диван в комнате моих, незабвенной памяти, родителей, суставы в таком же состоянии, одышка, дряблые мускулы — и еще берется ревновать. Я и сам отдал бы Учителю белобрысое сокровище, хотя к тому времени мы с Аллой уже совсем мирно расположились на втором этаже, в моей спальне, потому что я не смог отказаться от ее тела, когда примирение было закреплено горячим поцелуем.

Когда я спустился после поисков якобы забытого сотового вниз, Алла почти успокоилась, накурившись своих сигарет, накрасила заново губы и заявила, что раз притащилась сегодня в такую даль, то хочет получить то, что причитается.

Вас никогда не заставали в собственной постели с чужой женой? Это смешно, честное слово. Дом мой, постель моя, дверь, которую так бесцеремонно в самый неподходящий момент распахнули, тоже моя, так почему я должен чувствовать себя виноватым? Сразу так и сказал:

— Аркадий Михайлович, вы не совсем вовремя.

А он сразу понял и попятился к двери. Пока мы с Аллой одевались, он, конечно, мог как хотел манипулировать стаканами, отчего-то же я умер в тот вечер, черт возьми?! Конечно, мудро было задумано, свалить все на неверную жену и подсунуть ей в сумочку ампулу с остатками яда. Интеллигенция, она всегда умеет придумывать каверзы, чтобы остаться в глазах общества в чистых белых перчатках. Да зачем Алле меня травить? Мы ссорились не в первый раз, я все равно возвращался за тем, в чем не мог себе отказать, она принимала то, что не могла не принять, и еще несколько лет мы вполне так с ней и протянули бы. Гончаров сразу смекнул, что любовника надо устранить физически, а жену остудить изматывающим следствием, а если повезет, судебным процессом и приговором, по крайней мере, пару лет после этого не захочется иметь никаких мужиков.

Простите меня, господа следователи, что периодически ввожу вас в заблуждение, но посудите сами, стал бы человек пить из стакана, если бы знал, что в нем яд? Поверьте мне, ничего подобного у меня и в мыслях не было, а после убитого сценой прелюбодеяния мужа мне необходимо было взбодриться. Учитель в тот вечер был последним, больше никого не помню, до его ухода я еще оставался жив, а после уже тю-тю, взял да и отбросил копыта.

О, горькая судьба! О, злосчастная капля яда в моем стакане! Мне весело сегодня только потому, что где-то с левого бока щекочет кости червяк, сочно вгрызающийся в разлагающееся трупное мясо. Что делать, давненько я уже здесь лежу, душу мою черти еще держат на карантине, потому что так много блох даже в аду не всем приятны, там любят стерильные огненные процедуры. И мне опять остается только вспоминать, как все было и отчего не нравятся взрослому человеку сладкие леденцы, прилипшие к потным рукам…»

Алексей дочитал, вздрогнул от отвращения и завел машину. Один свидетель против Аллы Гончаровой уже свои обвинения в ее адрес снял, остается только ампула в сумочке и тот факт, что именно Алла ее доставала. Но она могла просто принести и положить яд где-нибудь в доме, а муж случайно его найти, потом отравить из ревности Клишина, подложить ампулу жене и подставить ее по полной программе. Осталось только выяснить у Нади, уезжал Аркадий Михайлович с дачи в тот вечер или не уезжал.

«Михину надо позвонить. А куда? Связь-то односторонняя». Алексею до сих пор не подбрасывали писанину Клишина, присылали прямиком в органы дознания, и вдруг такая честь! Значит, кто-то узнал о его связи с человеком, собирающим по делу факты, и решил без всяких посредников подкинуть следствию новую версию, только кто знает, сколько времени провалялся в бардачке конверт. Бежать с сочинением Клишина Леонидов никуда не собирался, тем более что верить версиям Клишина о собственной смерти было уже несерьезно, они менялись из послания в послание, и кто знает, сколько их там заготовлено у писателя еще. Клишин не учел только одного: смерть Аллы, это сценарием не предусматривалось, некто неожиданно вмешался и стал переписывать все по-своему.