Ангельский концерт - Андрей Климов Страница 50

То же самое и сейчас. После Брюса и разговора с соседом я опять не знал, что ищу, но, сидя в кухне и припоминая детали обстановки комнат и мастерской наверху, все больше утверждался в мысли, что там этого нет. Даже не так — я понял это еще ночью, вернее, в тот мутный предрассветный час, когда, отправляясь облегчиться, человек не вполне уверен, спит он или бодрствует. Вдобавок как раз перед тем мне снились довольно странные вещи, и, если я еще раз скажу, что мне привиделось слово, на все лады повторявшееся в записях Нины Дмитриевны и с первых страниц прозвучавшее в записях ее мужа, это все равно ничего не объяснит.

Единственным местом в доме, которое можно было хоть как-то связать с моим сном, оставалась кухня, но в этом стерильном помещении, похожем на манипуляционную в дорогой клинике, просто не за что было зацепиться. Когда сигарета сгорела до фильтра, я погасил ее под струей воды, включил вытяжку и дождался, пока воздух очистился. Затем обулся, прихватил из стенного шкафа кейс, активировал сигнализацию и запер парадную дверь снаружи. Мне и в голову не пришло подняться и еще раз заглянуть в кабинет Матвея Ильича: там не могло быть ничего нового, а все, что я хотел знать об этом человеке, находилось в его тетради. За небольшим исключением.

Спустившись с террасы, я повернул, но не к калитке, по бетону, а налево за угол — туда, где лежал клочок некогда ухоженного газона, хотя газон интересовал меня сейчас меньше всего. Из-за неровностей участка фундамент на той стороне дома, куда я направлялся, был намного выше, чем с фасада, — почти в мой рост, и краем глаза я отметил для себя, что в цоколе у самой земли виднеется еще одна дверь. Сваренная из стального листа, она была выкрашена в серое и сливалась со стеной. На двери болтался замок, и у меня не было никакой уверенности, что среди ключей в связке найдется подходящий.

Но я все-таки попробовал, и со второй попытки все получилось. Я вынул дужку, надавил на сырую поверхность металла, и дверь с легкостью поддалась. Петли смазывали не так давно, поэтому никакого звука не было. Из сумрачного подвального пространства дохнуло холодом и пылью, и я пожалел, что оставил фонарь в прихожей, но справа от двери мне почти сразу удалось нащупать выключатель, после чего под низким потолком, обитым теплоизоляцией, вспыхнула яркая двухсотваттная лампа.

Вниз вели три ступени, и нетронутый слой пыли на них ясно указывал на то, что уже много недель подряд сюда никто не входил. Прямо под выключателем стояли початый мешок цемента и пять-шесть банок масляной краски, большей частью зеленой. Дальше — плоский ящик с гвоздями и шурупами, а на полу — всякое старье, как бы предыстория той жизни, что шла в доме в последние годы: вышедшая в отставку посуда, кухонный шкафчик с оторванной дверцей, пропыленные связки старых журналов, сломанный подсвечник, радиола «Гауя», торшер с подгоревшим абажуром и корзина для белья с откидывающейся крышкой.

Все это барахло путалось под ногами, но я не стал задаваться вопросом, почему его не отправили прямиком на свалку, потому что еще с порога заметил эту штуку и меня потянуло к ней как магнитом. Приличных размеров муфельная печь стояла на специально оборудованном бетонном постаменте, и ею, в отличие от прочего подвального хлама, явно пользовались. Не вчера, разумеется, и не на прошлой неделе, но и не пять лет назад. Щиток на стене рядом с печью и мощный разъем с кабелем свидетельствовали, что она подключена к отдельной линии трехфазного тока и потребляет не меньше пяти киловатт. Что-то в этом роде стояло в мастерской одного моего давнего приятеля, завернутого на керамике, — муфельной печью он пользовался для обжига готовых изделий.

Я сделал шаг, пнул корзину, оказавшуюся пустой, и взялся за блестящую шишечку ригеля, запиравшего дверцу печи. И вдруг отчетливо почувствовал, что то же самое сотни раз проделывал здесь до меня сам Матвей Кокорин. Ощущение было, как в троллейбусе, когда, торопливо хватаясь на повороте за поручень, натыкаешься на чьи-то холодные пальцы.

Не знаю, для чего служат такие вещи художникам-реставраторам. Может, они прокаливают в них пигменты или плавят эмали — какая разница. Все эти тонкости потеряли значение, как только я приоткрыл дверцу и заглянул в тесный зев печи. Там был пепел — совсем немного.

Вот теперь самое время вспомнить, что именно это слово мне и приснилось накануне. Как это выглядело во сне? До сих пор не знаю. Если вам снится слово, нечего рассчитывать, что это будет цветной формат со стереозвуком.

Легкий, однородный, с зеленовато-охристым отливом, пепел чем-то напоминал порошковый чай, который японцы используют в ритуале «ваби». Правда, все дальнейшее ничем не напоминало «уединенную чайную церемонию». Я бросил кейс поверх корзины, выпрямился и стал шарить в карманах куртки. Все, что мне сейчас требовалось, — защитная оболочка от пачки сигарет. Я аккуратно снял прозрачный пакетик, расправил, а затем вернулся к выходу из подвала. В ящике с инструментами лежал узкий шпатель — то, что нужно. Я прихватил его и, стараясь не дышать, соскоблил с шершавого огнеупора столько частичек пепла, сколько понадобилось, чтобы заполнить пакетик на четверть. Затем сунул его в дальнее отделение бумажника и захлопнул чугунную дверцу мини-крематория…

В начале второго я стоял у входа в галерею и магазин «Вещи с биографией». Зеленый «ниссан» Павла Кокорина я заметил еще издали, но спешить не стал. Наоборот, притормозил и пару минут со скучающим видом потоптался перед витриной, разглядывая терракотовую деву со светильником — двоюродную сестрицу той, что загромождала офис владельца заведения. Не то чтобы я готовился к разговору — все, что следует сообщить Павлу Матвеевичу, было обдумано еще вчера. Насчет Брюса и муфельной печи в подвале я колебался до последней секунды, и все же решил воздержаться.

Толкнув дверь, я миновал пустынную галерею, смахивавшую на океанариум с глубоководными монстрами, и начал подниматься по лестнице. Симпатичной девушке в полосатом джемпере и роговых очках, сидевшей в углу за низким столиком, скрестив длинные и довольно стройные ноги, я кивнул как старой знакомой. Она проводила меня рассеянным взглядом и снова уткнулась в книжку в мягкой обложке.

Кокорин-младший был на месте и беседовал по телефону. Как только я вошел, он извинился в трубку, выбрался из-за стола, энергично стиснул мою руку и указал на жесткое полукресло напротив, сработанное каким-то народным умельцем лет сто пятьдесят назад. Спинка и сиденье были расписаны по дереву пышными розанами цвета лососины. Кокорин вернулся к разговору, а я получил возможность убедиться, что сидеть в этом изделии — сущая пытка. Спина тупо заныла, и мне пришлось дожидаться конца телефонных разборок с некоей Евгенией, стоя у окна.

Павел Матвеевич нервничал, а к концу разговора вид у него был совсем умученный. Шваркнув трубку, он шумно вздохнул и посмотрел на меня, словно ожидая вопроса. Я не выразил любопытства, но ему требовалось сбросить пар.

— Это в конце концов просто наглость! — буркнул он, словно я мог знать, о чем идет речь. — Второй месяц одно и то же… — Тут он спохватился и пояснил: — Звонила одна дама, которая считает себя искусствоведом, культурологом, а заодно где-то там пописывает… Ей, видите ли, не дает покоя мысль, что моего отца при жизни недооценили как художника, и она решила, что не сегодня завтра отношение к его живописи круто изменится… Положим, я и сам знаю, что отец был первоклассным мастером, не ровня здешним мазилам, но зачем мне этот жалкий пиар, когда и трех месяцев не прошло, как они оба умерли? Да если цены на его работы подскочат даже вдесятеро, в чем я, как наследник, всячески заинтересован, это не значит, что я… Синяковы — та еще парочка. Вы знаете, чего она от меня хочет?