Женщина-ветер - Анна Данилова Страница 5

Вымыться в туалете даже хорошего купейного вагона практически невозможно. Но другого варианта у меня не было. Мне оставалось одно – все же попытаться вымыться теплой водой из заплеванного туалетного умывальника, прыская себе в ладонь нажимом на тугой кран. Я разделась и повесила одежду на крюк, вспомнив, что не догадалась купить на станции шампунь, намочила свои короткие, торчащие в разные стороны волосы и принялась их намыливать розовым брусочком земляничного мыла. Волосы не намыливались…

Когда я вышла из туалета, в коридоре уже образовалась целая очередь. Почему-то всем приспичило именно в этот туалет, а ведь в другом конце вагона можно было сделать все свои дела в туалете-близнеце. Стараясь не слышать шипение и возмущенные голоса пассажиров, догадавшихся, чем я могла заниматься там в течение целого часа (видимо, проводники куда-то отлучились, иначе туалет бы давно вскрыли, а меня уличили бы в том, что я превратила туалет в помывочную), я вернулась в свое купе и принялась сушить волосы тонким, похожим на марлевую повязку, положенным мне в комплекте с постельным бельем полотенцем. Относительно чистая, я почувствовала огромное облегчение, и даже волосы мои заблестели при электрическом свете. Я ехала в Москву, к Марку, у меня было немного денег… К тому же на Садовнической улице меня ждала моя квартира. Я старалась не загадывать далеко вперед – насчет работы и моего денежного положения, но возвращаться в университетскую библиотеку я не собиралась. И дело было даже не в том, что все стали бы показывать на меня пальцами, вот, мол, ее оправдали, а ведь она сидела в тюрьме по обвинению в убийстве своего любовника… Захар, ты помнишь, как все было?

Беатрисс повадилась ходить к другу Захара, Валентину Рожкову, и его жене Людмиле, у которых росло двое прелестных мальчиков-погодков, похожих на розовых, с полотен Ватто или Буше, ангелочков. Ей нравилось, рассказывала она, сидеть допоздна на просторной кухне этой семьи, помогая Людмиле готовить или что-то чинить, подшивать, нравился запах подгоревшего молока, которым была пропитана кухня. Нравился постоянный беспорядок, который устраивали толстенькие, лобастые, задастые крошки. Она с ума сходила, когда ей позволялось поухаживать за детьми, прикоснуться к ним своими чисто вымытыми руками. Захар, возвращаясь после работы домой, уставший, голодный, находил квартиру пустой, а в холодильнике – холодный ужин. Жену и упрекнуть-то вроде было не в чем – она была известно где: он звонил Рожковым, Беатрисс подходила к телефону, извинялась, что припозднилась и что уже ночь, она останется у них ночевать, потом трубку брали или Людмила, или сам Рожков, просили за Берту, извинялись за нее… Не у любовника же она была. Но дома-то ее не было!

Беатрисс в разговорах о семье Рожковых менялась. Ее невозможно было узнать. Она в таких подробностях рассказывала мне о малышах, о той приятной для нее возне с ними, что меня начинало тошнить от этой розовой сентиментальности, от этих чужих детских слюней и соплей. Беатрисс, ты ли это? И тогда она вздыхала и брала сигарету. Вот такой она нравилась мне больше. Инстинкт материнства бил в ней ключом, не находя выхода. По всем прогнозам врачей, она могла родить, но, давно уже бросив пить свои таблетки, все равно не беременела. Захар, медик, проверился – он был здоров и мог иметь детей…

Захар, как жаль, что ты не слышишь меня и больше никогда не увидишь. И мы не сможем вспомнить с тобой тот синий морозный январский вечерок, когда я заглянула к вам просто так. Марк уехал по делам куда-то в провинцию, а мне так хотелось с кем-нибудь поговорить, выпить немного вина… Конечно, я ехала в первую очередь к Беатрисс, тем более что заранее созвонилась с ней и договорилась о встрече. Разве что она забыла и поехала к своим Рожковым.

– Я отказываюсь отвечать на ваши вопросы без своего адвоката, – вдруг очнулась я, когда поняла, что Беатрисс и не думает ничего рассказывать, глядя на меня с таким ужасом, словно я действительно убила ее мужа, а она все то время, что мы с ней находились здесь, в ее квартире, была у Рожковых, помогала Людмиле печь печенье.

И все равно. Не искушенная в подобных делах, я до последнего ждала какого-то решительного шага с ее стороны, какой-то подсказки, но она старалась и не смотреть на меня… Тогда я решила, что ее заставили в те несколько минут, когда квартира погрузилась в темноту, исчезнуть, испариться и умчаться к Рожковым… Кому-то нужно было убить Захара, и они убили, потом приказали Берте поехать ко мне (или даже сами привезли ее на Садовническую) и попросить меня помочь ей скрыть следы преступления… «Белка, открой, немедленно открой… Проснись! Открой, я убила мужа, я убила Захара, убила… Белка, помоги мне, не бросай меня, мы должны его спрятать… Он не дышит. Я ударила его в живот и, кажется, в грудь, где сердце… не бросай меня, я не хочу в тюрьму, ведь ты же не бросишь меня?» Только человек с куском льда вместо сердца может забаррикадировать свою дверь и сделать все, чтобы даже не слышать воплей своей лучшей подруги. Но у меня-то с сердцем все в порядке. Оно живое, бьется, разливает по моему телу не только кровь, но и кормит мой мозг любовью, преданностью, жертвенностью… Я не могла не открыть моей Беатрисс. Распахнула дверь, и она, едва стоя на ногах, упала в мои объятия. Она рыдала (благо я успела закрыть дверь, чтобы ее воплей не было слышно за пределами моей квартиры), уткнувшись лицом в мое плечо и вытирая нос и распухшие от слез глаза о мою пижаму (я уже спала – половина четвертого как-никак!), заикаясь, твердила, что зарезала Захара, убила его, что они поссорились, она не знала, что творит, он довел ее, он умеет это делать, ведь он профессионал в своем деле. Знает, как сделать больно… Я не верила ей, мне казалось, что она просто перебрала. Хотя Беатрисс почти не пила, пить не умела, а выпив, хохотала как ненормальная, ее приходилось откачивать… Нервы у нее, чего уж там, были ни к черту.

– Поедем со мной, умоляю тебя, мы затащим его в машину, в подъезде тихо, никто ничего не услышит и не увидит… Завернем в большое шерстяное одеяло…

– Ты уверена, что он мертв? – засомневалась я не столько в том, зарезала ли она его насмерть, а в том, не приснилась ли ей эта дикая сцена с убийством.

– Белка, ты думаешь, что я сошла с ума? Говорю же тебе, – она вцепилась руками в мои плечи и теперь держалась, словно боясь потерять равновесие и упасть, – я убила его…

И тут она заскулила, опустилась на пол и обняла мои колени. Теперь ее слезами стали пропитываться мои пижамные штаны.

– Подожди, дай одеться, поднимись, возьми себя в руки… Пойдем на кухню, сейчас я сварю кофе, мы посидим, поговорим, и ты мне все расскажешь…

И тогда она встала, и так стояла передо мной, покачиваясь, в светлой своей распахнутой шубе (был февраль, на волосах ее уже успели растаять снежинки), и смотрела на меня невидящими глазами, пока до меня наконец не дошло, что она говорит правду.

Через несколько минут я была одета и готова к тому, чтобы сопроводить Беатрисс до дому. Я сама села за руль ее машины, понимая, что она сейчас угробит, убьет и меня, влетит в столб, в другую машину, сорвется с заснеженного моста…

Я почти не спала в ту ночь, в поезде. Мне постоянно казалось, что вот сейчас я проснусь и снова окажусь на своей жесткой и скрипучей койке в камере. Не могла не курить, хотя и понимала, что теперь надо будет отвыкать от этой привычки. У меня были хорошие сигареты. Перед сном я заглянула в вагон-ресторан, чтобы вкусно поужинать и купить сигарет. Сигареты купила, а вот относительно ужина дала маху – с каких это пор в вагонах-ресторанах хорошо кормят? Я побоялась брать бифштекс, заказала селедку с картошкой, сто граммов коньяку и галеты с кофе. Очень боялась, что разболится живот. Но селедка оказалась свежей, хотя и пересоленной. Картошка холодная, ну и бог с ней. Галеты могли бы пролежать в недрах ресторанной кухни (а также на таежной заимке или в деревенском магазине под Ртищевом) еще сто лет – такой вот уникальный рецепт…